Восемнадцатое мгновение весны. Подлинная история Штирлица - Эрвин Ставинский Страница 72

Машина приближалась к площади Дзержинского. Начинался слякотный хмурый весенний день. Появились первые автомашины, и озабоченные люди все куда-то спешили по своим делам.

По прибытии на Лубянку Павла заперли в каком-то тесном помещении. Только теперь он ощутил страх, страх перед неопределенностью, невозможностью проснуться и вернуться к прежней жизни.

Потом его повели по узким коридорам, сунули в небольшую камеру, где уже сидел один заключенный, одетый в рабочую одежду. Он его просветил: раз вы работали за границей, вас отсюда уже не выпустят, потому что много, мол, знаете.

На следующий день, после завтрака, его повели в отдел приема арестантов: тщательно там обыскали, сфотографировали, заполнили анкеты, сняли отпечатки пальцев, провели медицинский осмотр и наголо обрили. Все эти процедуры Павел воспринимал совершенно равнодушно. Чего волноваться? Проверят и отпустят. Тогда можно будет жить спокойно, без этих ночных ожиданий.

Корнель себя успокаивал, но внутри нет-нет да и начинало грызть сомнение. Он не забыл свои беседы с Гурским и поэтому был осторожен, избегая разговоров с сокамерниками.

Ночью Павла неожиданно подняли, погрузили в «черный воронок» и под охраной двух стрелков куда-то повезли. Через некоторое время машина остановилась, двери «воронка» открылись, и арестантов стали по одному вытаскивать из тесных «конвертов». Потом всех построили, пересчитали, заполнили какие-то новые бланки и под окрики охранников стали разводить по камерам тюрьмы, как потом оказалось, Бутырской.

Корнеля втолкнули в длинную камеру с двумя зарешеченными окнами в противоположном конце. На нарах, расположенных вдоль стен, плотно прижавшись друг к другу, спали люди. Обе руки у всех были положены поверх одеяла или одежды.

В проходе стоял длинный, чисто выскобленный стол, на нем чайник и кружки. Возле входа параши – две бочки с крышками.

Павел осторожно присел на краешек ближайшей скамьи и положил свой узелок рядом. Уже светало, стекла на окнах побелели.

Неожиданно в коридоре загремел резкий звонок, в дверях со скрипом открылась форточка, и раздался крик дежурного:

– Подъем! Подъем!

И разом около сотни неподвижных тел ожили: одни стали одеваться, другие вытаскивали полотенце, мыло. Раздался голос:

– Дежурные! К парашам! Приготовиться! Вылить воду из чайников и кружек! Живо!

– Староста! Принимай новорожденного!

«Это, видимо, меня», – подумал Корнель. Он встал, растерянно оглядываясь. Мимо проталкивались к дверям желтолицые люди, всюду ощущался запах карболки, пота, мочи. Двери распахнулись, и вслед за дежурными, тащившими параши, заключенные повалили в прохладный коридор.

Павел стоял в растерянности, не зная, выходить ему или нет, как тут над ухом раздался окрик надзирателя:

– А ты что торчишь тут? Ждешь особого приглашения? Так это мы сейчас организуем!

Он толкнул Павла в спину, и тот бегом понесся догонять уходящую колонну, которая, как оказалось, направлялась в туалетный блок. Арестанты все разом сгрудились у умывальников. Поскольку все одновременно не поспевали, заключенные разбились на группы: одни умывались, другие сели на стульчаки, но большая часть стала в очередь. В ожидании некоторые стали делать утреннюю гимнастику, насколько позволяла теснота, быстро сгибаться и делать движение руками.

Здесь Павел встретил бывшего своего шефа, начальника немецкого направления Отто Штейнбрюка.

– Разговаривать некогда! – кричал Штейнбрюк, сидя на корточках. – Торопитесь, у нас всего минут десять. Скорее мойся, возьми мое мыло! Делай движения – надо разминаться, расправить легкие.

Павел дрожал, в голове все путалось, и под крики «Скорей! Скорей!» он бессознательно повторял все то, что делали другие.

Потом заключенные, выстроившись по четыре в ряд, наклонив головы и заложив руки за спину, двинулись к своей камере. У ее открытой двери их ждали два надзирателя. Едва дверь камеры захлопнулась и открылась форточка, как в четыре руки надзиратели стали передавать в камеру завтрак: хлеб, сахар, четыре жестяных чайника.

Штейнбрюк помог Павлу обустроиться на нарах, разложить рядом необходимые для туалета принадлежности. Потом они выпили чаю с хлебом и тихо стали беседовать. Штейнбрюк рассказал об их положении, о том, что все уже решено заранее, что из него будут выбивать показания на других, признание собственной вины и только в подсказанном объеме.

В камере нет уголовников: здесь сидят культурные люди, цвет советского общества. Перед следователями бесполезно хитрить: нужно вовремя расколоться, то есть сознаться в преступлении по определенной статье, предусматривающей определенное наказание. Когда арестованный поймет, чего от него хотят, он объявляет о согласии давать показания. С него берут подписку и дают полную волю выдумывать совершенные преступления. Он должен сам себя оговорить в установленных рамках.

Павел возмутился:

– Зачем выдумывать?! Как это я могу признать то, чего не было, да еще во вред самому себе?!

Штейнбрюк вялым движением руки усадил его на место.

– Сиди и слушай! Я уже все прошел, меня раскололи, и я дал нужные им показания! У тебя все еще только начинается!

– Но почему я должен себя оговаривать?! Нет, на это я не пойду!

– Тогда они тебя убьют, замучают! И чего ты этим добьешься? Ты лучше сядь и слушай. Следователь объяснит тебе, что настоящий советский человек должен помогать следствию. Понял? Вот посидишь, поговоришь с людьми и узнаешь, что многие умерли во время допросов, а другие пошли под суд, так и ничего не подписав. И то, и другое вздор: суд оформил выдуманные преступления и тем и другим со всеми последствиями как для них, так и для их родственников. Следователи любят осудить на основании признания самого заключенного, а если не удастся, найдут ложных свидетелей. На тебя наверняка уже выбили показания от других наших сотрудников. Смотри на это как на неизбежное зло.

Павел скрипел зубами, сжимал кулаки. Штейнбрюк еще что-то говорил, но он его уже не слушал. В сознании не укладывалось: как это он, преданный чекист, верный заветам партии, совершил преступление, караемое расстрелом… Он, казалось, впал в прострацию, безмолвно лежал, тупо уставившись в потолок.

В середине дня всех вывели на прогулку. По бесконечным коридорам, лестницам и переходам заключенные вышли в небольшой мощеный двор, окруженный высокой стеной. Посреди дворика стояла скамья, на которую сразу же сели несколько ослабленных заключенных. Остальные, построившись, стали ходить по кругу, громко отбивая шаг.

– Выводят на пятнадцать-двадцать минут в сутки, – рассказывал Павлу сосед по шеренге. – Днем и ночью по очереди камер. Часто лишают прогулки из-за придуманных ими же самими нарушений порядка. Лишение прогулки – тяжелое наказание, лишний удар по нашему здоровью.

– А отказаться от прогулки можно?

– Что вы? Кто будет лишать себя возможности глотнуть свежего воздуха! Дышите глубже и часто!