Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 72

Выяснилось также, что у этого Якуба есть сводный брат Анджей, богатый купец, коий перебрался в Голландию, переметнулся в протестанты и живёт там припеваючи под чужим именем, беспошлинно беря товары в Польше у брата Якуба, а в Польшу потом деньги на оружие и наёмников шлёт.

– А Якуб этого своего брата Анджея очень любит… Даже, говорят, случка меж ними была в молодых годках…

– С братом? – недовольно поморщился, на что Шиш пожал плечами:

– Ну так сводный же, не родной…

– А где ты про этого Анджея слыхал? На званом обеде? И послы мои там были? А мне они ничего не доносили про эту содомитскую братскую любовь.

Шиш поджал губы:

– Наверно, писать боялись по почте. Скажут, когда придут. А я уже сказал.

– И хорошо, что сказал. И всегда говори. Мне, кроме правды, в этом мире ничего не надобно. А чем угощали вас на том званом обеде?

Шиш успел перечислить только капустняк, бигос и жареных поросят, как вдруг раздался звон.

Вытащил часы:

– Чего это они?

Шиш снисходительно объяснил, что крышка, наверно, отхлопнулась, а когда она открыта – музычка играет…

– И правда – открыта! – Полюбовался циферблатом, нежно закрыл крышку. – Эх, когда ещё у нас такие делать будут? Дивные зело! И музычку эту я знаю, её пастор в Воробьёве часто мурлыкал… А хороша тебе польская кухня?

Шиш мотнул кудлатой головой:

– Нет, государь, дрянь изрядная! Жирна и тяжела зело! А питьё – и вовсе пойло: я после их поганой настойки крамбамбуля три раза утробу освобождать бегал.

– Ну, иди, отдохни…

Отпустив Шиша, направился в школу музыки. В складах с припасами был огорожен угол в две горницы, где стоял потёртый тихогром, по стенам висели лютни, бубны, балалайки, на полках – свирели разной длины и толщи.

Давно там не был. А пение любил с детства. Сколько раньше сам пел на клиросах! Целые всенощные выстаивал! И когда тут орден опришни был – тоже по четыре часа пел, душой вслед звукам увязываясь… И даже сам с помощью распевщика Голышева полдюжины стихирей написал и канон сочинил! Музыка лечит, врачует, ибо она есть душа Бога в мирском обличье.

Прежде чем войти, сжал деревянную дверь, бесшумно приоткрыл на щёлку: несколько ребятёнков сидели на лавках, один белобрысик стоя пел урок, а распевщик Голышев время от времени нажимал на клавиши, давал ему ноты:

– Выше, выше! Нутряным тягом веди, тяни!

Шагнул внутрь.

Дети в испуге от бородатого дядьки в допольном тулупе повскакали с лавок, сгрудились возле Голышева. Тот в замешательстве замер, не зная, что делать: падать на колени, вскакивать успокаивать детей?

Рукой осадил его:

– Не помешал? Храни вас Господь! Послушать хочу! – И сел, сказав детям: – Чего повскакали? Я тоже певчий, хочу с вами петь! Как учение? Радение есть?

Услышав, что есть – даже царские стихиря петь начали, – оживился:

– Мои? Стихиря? Да? Так они же не для детского голоса?

– Ну и что? А мы поём. Им нравится. Показать?

И Голышев, поставив детей вокруг струмента, начал играть. Те затянули не очень стройно. Но звуки умасливали, смягчали, улещивали сердце. Нет, оно не окостенело, не окаменело, как давеча ругался Мисаил Сукин («черепокожее у тебя сердце!»). Оно мягкое, и доброе, и нежное, как Кругляшок с крыльями. И такое же беззащитное. Посему и топчутся многие на этом несчастном сердце, а он того не любит и сторицей воздаёт каждому по деяниям его, а дальнейшее только Матушке Богородице известно…

Начал подтягивать. Вначале неуверенный и робкий, голос стал постепенно вырываться из плена. Что, кроме музыки, может разгладить морщины печалей и преодолеть горести мимотекущего мира? В голосе – живая душа крыльями бьёт, по-рыбьи трепещется!

Пел всё мощней и громче, закрыв глаза и забыв, что тут дети, а не станица ^[114] взрослых певцов. Эти нежные и скорбные звуки когда-то родились в нём, стали бродить по извивам души, заглядывая в самые далёкие щели, а теперь, как бы узнавая друг друга, в радости изливались наружу…

Замолк, обнаружив, что дети молчат и с любопытством озирают его. Голышев один продолжает ему подыгрывать, хотя тоже смотрит как-то испуганно.

– Чего? – спросил недовольно.

– Неверно поёшь! – вдруг вылез шустрый малец с обритой налысо головой.

– Что-о? – обиделся. – Как это? Это же я, я сам сочинил! Как неверно?

– Басы не туды ведёшь, куды надоть!

– Куда хочу – туда веду, не тебе мне укоризны делать, конопатому!

Но малец не утихомиривался:

– На себя гляди! Бородёнка козлина, лицо черно, басы воротишь эвона куда!

Тут вмешался Голышев:

– Ты что, Кузя, дурачина! Как такое говоришь? Это же наш царь! – на что малец сморщил нос:

– Какой такой царь? Царь в канчуге серебряной, под нимбом золотом на троне алмазном сидят, ратоборцами окружён, а этот? И тулуп дран, как у моего папани!

Усмехнулся несколько обескураженно:

– Чей это такой наглый? А? Кто твой папаня?

Голышев, делая страшными глазами малышу знаки – «молчи!» – поспешно пояснил:

– Это Кузя, землекопа Карпа сынок.

– Шустрый, Кузьма Карпыч! На какой музыке играешь? На грудке́? Ну, лады. Приходи, когда подрастёшь!

Кузя недоверчиво скривился:

– Да когда это будет? Ты к тому помрёшь, поди!

Это не понравилось, досадливо отрезал:

– Бывает, молодые прежде старых помирают! На всё воля Божия! А если одну вещь покажу – поверите, что я царь? – И, не дожидаясь ответа, вытащил часы, отколупнул крышку – заиграла музыка.

Дети кинулись к нему, вперились глазами, Голышев был удивлён не меньше.

– Сие есть часовьё корманцовое. Время даёт и музычку играет. Вот ты, шустряга, как время узнаёшь?

Кузя долго не думал:

– Какое такое? Светло – утро есть, вставать надо. Темно – ночь, спать пора!

Согласно кивнул:

– Вот. А тут – на каждую малость метки есть! Видите, чёрные палочки махонькие? И стрелка по ним носом снуёт? Сии столбики, кресты и углы «римская цифирь» называется. И я знаю до малого мига, когда что мне делать надобно. А ты говоришь – не царь!

Тут вступила девочка Настя, заявив, что царю делать ничего и не надо – сиди, ешь пироги с белорыбицей да приказывай. И добавила для верности:

– А что ты прикажешь, мы не будем делать! Мы будем делать, что хотим.

Пряча часы и раскрывая пехте́рь ^[115] с мелкой монетой, улыбнулся: