Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова - Лев Данилкин Страница 72

Присутствовал ли он сам при пытках? «При пытках, при расстрелах. Я не вмешивался во все это, я был наблюдателем. И у меня была задача как можно больше видеть, при этом самому, конечно, уцелеть и не мешать тому, что я вижу. То есть, например, если я выходил с колонной, я всегда брал с собой оружие, я никогда не был просто с записной книжкой, и одним из пунктов моей этики было то, что я не должен заставлять других людей меня кормить и защищать. У солдат есть своя задача, и если случится заваруха, они не должны тратить обойму, чтобы меня прикрыть. Я офицер запаса, я знаю, что это такое». (Кстати, в мемуарах «афганцев» нередко встречаются воспоминания о приезде писателя Проханова, про которого обычно сообщается примерно следующее: «Понравился он нашим: на боевой вылет напросился, в общевойсковой операции участвовал. Не прятался, одним словом, все хотел своими глазами увидеть» — О. Грачев, «„Кобаль“ уходит в рассвет»). Личутин, мирный человек, на всю жизнь запомнил рассказ одного контуженого «афганца», офицера разведки, которого они вместе с Прохановым навестили в Севастополе, про то, как они взяли в плен «духа» и, не зная, куда его девать, кинули ему в штаны гранату и погнали его в воду, где тот и взорвался.

Еще один любопытный момент: в финальной сцене романа престарелый Белосельцев у себя на даче наряжает снеговика в пуштунские украшения, купленные для Марины и отвергнутые ею; замечательный, по-тинтобрассовски бесстыдный кадр. Интересно, что он сам привозил из Афганистана? «Однажды у меня скопились деньги, и я привез очень много пуштунских украшений. В лавках были разбросаны груды. Племена переставали носить облачения, и они лежали как этнографические раритеты. Полудрагоценные гиндукушские камни — лазурит, сердолик, яшма — были вставлены в примитивные оправы — перстни, бусы, серьги, височные кольца. Этого всего было очень много, и я так жадно набросился, и привез домой, и до сих пор у меня они есть, и иногда даже жена надевает. Еще у меня тогда была знакомая женщина, красивая очень, с ней не было романа, просто была симпатична и дорога, работала в „Литературной газете“. И у нее случился рак внезапно, она вдруг стала стремительно умирать. Ее положили на операцию. Я сказал ей, что привез из Афганистана камень, который, по местным поверьям, помогает, в нем живет витальная сила, и она взяла его на операцию, но умерла все-таки. Да, это я возил. Но шмотки как таковые не возил никогда». А при чем здесь шмотки? Можно подумать, я вас обвиняю, что вы были челноком. «Вы спрашиваете, а я вам отвечаю: как разведчик разведчику».

Генерал, посылающий молодого Белосельцева в Афганистан, учит его, что разведка сродни литературе. «Через месяц ты положишь ко мне на стол три странички отчета. Это и будет твоя афганская „Одиссея“. Проиллюстрируем ее вместе миниатюрами из „Бабур-наме“!».

Чем чаще он туда приезжал, тем большим докой становился. Интуитивист, он может уже и прогнозировать некоторые события, но в страшном сне не может себе представить, что всего через несколько лет советские войска бросят эту страну, в которую столько вложено (он знал, сколько именно), на произвол судьбы.

Шурави.

Он всерьез интересуется афганской культурой. Листает в самолете «Бабур-Наме». Может рассуждать о статуях Бамиана, бактрийском золоте, декламировать наизусть киплинговский «Брод через реку Кабул». Про одного из персонажей афганского романа «Рисунки баталиста» сказано, что, попав в Афганистан, «он испытал острое счастье». Он «сидел среди подушек и сложенных горкой одеял в азиатской светлице, чьи стены были нежно-голубые. На них висела мусульманская литография с мечетью и арабской вязью. В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На деревянном помосте, сложив по-восточному ноги, сидели люди в чалмах, и казалось, они держат в руках струнные музыкальные инструменты. Все, что он видел: и восточные нарядные ткани, и сад с цветами и птицами, и играющих на струнах певцов — было так знакомо, похоже на иллюстрацию к „Бабур-наме“. Он находится в самых сокровенных недрах Востока, мусульманского мира, который изучал лишь по книгам и рукописям, мечтал увидеть, и вот оказался в самой его сердцевине».

Он чудачествует, ведет себя как Паганель. В разгар операции, оказавшись в старинной иранско-афганской Гератской крепости, где располагался командный пункт, управлявший огнем батарей, он начинает рыться во дворе и обнаруживает цветные изразцы, красивые обломки чаш, кусочки фарфора и майолики. Он набивает ими карманы, как носовский Пончик солью, и таскает с собой, чтобы в Москве вплавить их в свинцовую оплетку и украсить ими свои самодельные светильники.

Его афганских фотографий так много и они так разнообразны, что можно подумать, что он солдат-коммандос, умеющий и попробовавший все. Вот он перед вертолетом с «Калашниковым». С верблюдом без «Калашникова». На фоне дворца, у бэтээра. В чалме, замаскированный под душмана, вылитый Душа Хлеба во МХАТовской «Синей птице». Он видел восстания в кишлаках и операции по их зачистке, жизнь на заставах, катался на броне, участвовал в вертолетных ударах, засадных операциях — во всех, кроме рейдов в горы, видах боевых действий. Видел, как громят «нитки» — колонны техники: подбивают первую машину, закупоривают дорогу и начинают расстрел на месте. Видел жажду в пустыне, когда солдаты, обезумев, тайком отвинчивали пробки с радиаторов бэтээров и пили ржавую воду. Видел броневик «Алла Пугачева» — так называлась машина, в которой размещались специалисты по психборьбе, ведущие агитационно-пропагандистскую работу. У него есть набор классических военных историй, многажды воспроизводящихся в его романах, — например, как он должен был ехать на какую-то очередную заставу через ущелье Саланг, и командир батальона должен был прислать ему БТР. Соскучившись дожидаться его, он сел на попутный, а потом выяснилось, что тот БТР, на котором он должен был ехать, раздолбали из гранатомета, и все погибли. Обычно эта история иллюстрирует рассуждение о божественном участии в его судьбе. В 1983-м, на том же Саланге, его контузило: рядом шарахнули из гранатомета по БТР.

Афганский излом.

— Ладно один раз, два, три — но зачем вы поехали туда в седьмой, двенадцатый, восемнадцатый раз?

— Шла война, и газета нуждалась в том, чтоб поступали новые материалы. А в Афганистан мало было охотников ездить. Все говорили, что не хотят связываться с этой грязной войной, но на самом деле всем хотелось ездить на Ривьеру и в Париж. Газеты давали мне заказы, и мне это было интересно — открытый военно-политический процесс, переживания, впечатления. Их нельзя было получить, сидя в отеле. В этом была своего рода сладость: как есть первичная стадия накопления капиталов, так есть первичная стадия накопления материалов для романа, когда работаешь на живой натуре. Еще не знаешь, чем она для тебя обернется и что ты почувствуешь, но этот контакт с неведомой реальностью, а еще если он связан с войной, да в чужой, экзотической среде, доставляет колоссальное наслаждение, дразнит и волнует художника.