Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама - Барбара Такман Страница 72

Когда лорд Норт, сохранивший пост благодаря поддержке короля, обратился к парламенту с запросом о новом военном займе, палата наконец заартачилась, правительственное большинство развалилось, и король, придя в отчаяние, даже подготовил послание парламенту о своем отречении, хотя так и не отправил его. В послании говорилось, что перемены в настроении палаты общин не позволяют ему эффективно вести войну, а он не может подписать мир, который будет «губителен как для торговли, так и для жизненных прав британской нации». В то же время Георг III подтверждал свою приверженность конституции, оставив без внимания тот факт, что, если он не отречется, то конституция потребует от него подчиниться мнению парламента.

В марте шаткая опора правительства в парламенте рухнула. 4 марта было единогласно принят билль, уполномочивший корону заключить мир, а 8 марта только десять голосов спасли правительство от вотума недоверия. 15 марта на голосование была поставлена резолюция, отказывающая в доверии министрам, потратившим 100 000 000 фунтов стерлингов и в результате потерявшим тринадцать колоний, но и на этот раз они удержались благодаря всего девяти голосам. Ранее лорд Норт сообщил королю, что он решительно намерен уйти в отставку. Его отставка, как и отставка всего кабинета, состоялась 20 марта. 27 марта к работе приступило новое правительство во главе с Рокингемом, Шелберн и Фокс получили должности государственных секретарей, прочие министерские посты достались Кэмдену, Ричмонду, Графтону, Даннингу и адмиралу Кеппелю. Генерал Конвей был назначен главнокомандующим, а Берк и Барре — казначеями, соответственно армии и флота.

Однако правящие круги Великобритании повели себя с бывшими колониями в высшей степени нелюбезно, даже несмотря на то, что в состав правительства вошли былые оппозиционеры, поборники Америки. Никто из министров и пэров, даже ни один член парламента или заместитель министра не явились на мирные переговоры. Единственным английским представителем, который начал в Париже предварительные переговоры с Франклином, стал успешный купец и поставщик британской армии Ричард Освальд. Друг Адама Смита, который и порекомендовал его Шелберну, явился на встречу без сопровождения официальной делегации, да так и остался единственным участником переговоров со стороны Британии. В июле 1782 года неожиданно скончался Рокингем, и первым министром стал Шелберн. Новый глава правительства неизменно и недвусмысленно отказался признавать независимость колоний. Теперь он думал о федерации — этим выходом Британия могла бы воспользоваться раньше, но сейчас было уже слишком поздно. Американцы настаивали на том, чтобы их независимый статус был признан в преамбуле sine qua non. В сентябре все же начались официальные переговоры с Франклином, Адамсом, Лоуренсом и Джоном Джеем, Парижский договор заключили в ноябре, а вступить в силу он должен был в январе 1783 года. Король уже не чувствовал себя таким несчастным, он написал лорду Шелберну об «отделении Америки от империи», и заметил, что «рабство является столь отличительной чертой ее жителей, что, возможно, не так уж и плохо, что они стали чужими для нашего королевства».

В конечном счете британцы в своем безумстве оказались не столь упорствующими, как папы времен Ренессанса. Министры не были глухи к поднимавшемуся недовольству, да и куда им было деться: люди их круга обсуждали вопрос о колониях на дебатах, а на улицах собирались протестующие толпы. Министры не хотели на это реагировать благодаря своему большинству в парламенте, но они беспокоились, тяжко трудились и много тратили, лишь бы удержать колонии, и у них, в отличие от пап, не было иллюзии неуязвимости. Привыкнув с детства к богатству, собственности, привилегиям, они не слишком-то гнались за корыстью и не ставили выгоду во главу угла.

Поскольку министры намеревались сохранить верховенство парламента, их желание присвоить себе право на налогообложение можно понять. Но безумие их заключалось в стремлении сохранить право, которым, как они сами знали, воспользоваться не смогут. Тем не менее они действовали вопреки очевидному, сознавая, что попытка подчинить колонии самым фатальным образом скажется на лояльности колонистов. Ошибка заключалась в способе, а не в мотивации. Реализация политики становилась все более нелепой, неэффективной и провокационной. И, наконец, все упиралось в социальную установку.

Их позицию обусловливало чувство собственного превосходства, столь укорененное, что оспорить его было невозможно. Такое чувство приводит к незнанию мира и к незнанию других людей, потому что оно подавляет любопытство. Правительства Гренвиля, Рокингема, Чатема, Графтона и Норта целое десятилетие усугубляли конфликт с колониями. Никто из них не присылал через Атлантику своего представителя, чтобы познакомиться с ситуацией, обсудить, выяснить, что не так, в чем опасность, как улучшить отношения. Они не испытывали интереса к американцам, потому что считали их сбродом или, в лучшем случае, детьми, с кем невозможно общаться и даже воевать как с равными. Даже в переписке британцы не могли заставить себя обращаться к главнокомандующему колоний как к генералу Вашингтону и называли его «мистер». Уильям Иден сожалел о том, что «наши правители», довершая свое образование, предпочитали Америке «большой тур» по Европе. Если бы они увидели величие этой страны, то постарались бы сохранить ее, однако вряд ли улучшили бы свои отношения с людьми.

Американцы заселили и колонизировали территории, приобретшие такое значение, что их потеря грозила гибелью империи, но британский дух превосходства не располагал к знакомству с ними и привел к их фатальной недооценке. После мирных переговоров с англичанами американец Джон Адамс писал: «Гордость и тщеславие этого народа представляются мне болезнью, бредом, болезнь эту сами британцы так долго поддерживали, что теперь она извращает все на свете».

Непреднамеренное безумие было безумием системы, уязвимой из-за отсутствия деятельного ума. В лучшее свое время Питт принес Англии триумфальную победу в Семилетней войне, а его сын успешно противостоял Наполеону. В отсутствие этих людей во власти правительство медлило и грубо ошибалось. Герцоги и аристократы в правление Георга III не хотели брать на себя ответственность. Графтон, осознававший собственную неспособность и нежелание возглавлять правительство, являлся на службу раз в неделю, Тауншенд запомнился безрассудством, Хиллсборо — самоуверенной бестолковостью, Сэндвича, Нортингтона, Уэймута и прочих отличало пристрастие к алкоголю и к азартным играм. Джермейн запомнился как высокомерный и неспособный политик. Ричмонд и Рокингем проявляли равнодушие к исполнению своих обязанностей, их больше интересовали собственные загородные поместья; бедный лорд Норт попросту ненавидел занимаемый им пост и загнал ситуацию в тупик, из которого трудно было бы выбраться даже самым мудрым политикам. Складывается впечатление, что в период 1763–1783 годов уровень умственного развития и способностей британцев, как на гражданской службе, так и на военной, был очень низок. Было ли это невезеньем или причиной тому исключительно привилегированное положение людей, от которых зависело принятие решений, сказать трудно. Представители непривилегированных слоев и среднего класса часто поступают не лучше. Ясно только, что неспособность и самодовольство — наихудшее сочетание.