Кавказская война - Ростислав Фадеев Страница 71

Вы могли заметить, что с начала этих писем и до конца речь о влиянии кавказских событий на наши отношения к Азии беспрестанно подвертывалась под мое перо, что вопрос этот как будто сквозил в изложении местных событий. Я повторялся невольно, не искавши этих упоминаний, увлекаемый самою сущностью предмета. Давно уже, чем больше я вдумываюсь в него, тем тверже и определеннее становится мое убеждение. В течение шестидесяти лет беспощадной войны на кавказском перешейке решался действительно, если и не совсем сознательно, великий азиатский вопрос. Я скажу потом, как я понимаю этот великий вопрос. Он решался не совсем сознательно, потому что стоял выше временной системы политики; он истекал из географического размещения русского народа, из образовательных стремлений его истории. В нем сказалась та основная историческая сила, утратившая для многих свое прежнее название и не получившая еще нового, которая направляет бессознательные и отрывочные усилия поколений к цели, раскрывающейся с полным смыслом только перед их потомками; сила вещей, которую можно понять, лишь оглянувшись назад. Я убежден, что покорение Кавказа откроет совершенно неожиданные исходы многим значительным вопросам. Но потому именно в этом событии, как во всех капитальных событиях истории, содержится гораздо более, чем сколько предполагала цель, которой добивалось современное поколение. Правительство сознавало свои виды отчетливо: оно хотело утвердить бесспорное русское владычество над внутренними азиатскими бассейнами, оградить всю нашу южную границу, о чем я сказал довольно подробно в первом письме. Государство достигло этого результата; но в ту же минуту пред ним открылись новые горизонты, вещи стали в новую перспективу, которую нельзя по произволу принимать или не принимать во внимание. Сила вещей всегда сама о себе напомнит.

Я не могу не заметить одного обстоятельства, которому, конечно, каждый придает смысл, сообразный с собственным настроением, но в котором я вижу чисто историческую судьбу, называйте ее как хотите. Утверждение русского владычества на Кавказе я понимаю не только как исторический результат, но как историческую цель, потому что событие до такой степени верно пригнано к обстоятельствам, что ни прежде, ни после оно не имело бы своего нынешнего значения. Прежде, при 30-миллионном населении, русское государство не могло отделить в глухой угол своих владений тех громадных сил, которые оказались нужными для покорения Кавказа; тем более что в прошлом веке мусульманская Азия не была еще в состоянии своего нынешнего растления. Начав эту борьбу слишком рано, мы могли потерпеть полную неудачу, которая навеки замкнула бы южный горизонт России снежной стеной Кавказа. Позже мы могли застать дело уже проигранным, найти сумму азиатских дел устроенную помимо нас и против нас, а на кавказском перешейке встретить противников, которых нам было бы невозможно одолеть без перевеса на море. Тот и другой случай могли легко осуществиться. Если бы в царствование Анны Ивановны, с беззаботностью, отличавшей бироновские распоряжения, русские войска не были вызваны из прикаспийских областей, мы непременно приняли бы тогда же Грузию под свое покровительство и борьба за обладание Кавказом возгорелась бы в то время, когда наши силы далеко не были для нее достаточны, когда между заселенными русскими областями и Кавказом лежали еще дикие пустыни; слишком ранний вызов кавказского вопроса на сцену света, вероятно, решил бы его против нас. Если бы занятие перешейка не совершилось в суматоху французской революции, до первой войны с Наполеоном, то во время великих войн начала столетия было бы уже слишком поздно; посягательство на обширные турецкие области, столь необходимые для ограждения всех азиатских владений этой империи, всех западноевропейских интересов в Азии, непременно возвело бы кавказский вопрос на степень вопроса европейского. Так же точно, если бы внутренняя война на Кавказе дотянулась до нового европейского разрыва после планов, выказавшихся в 1855 году, наше владычество на перешейке могло быть снова поставлено на карту. Нельзя не подумать, что если начало и конец Кавказской войны бессознательно совпали с такими исключительно удобными моментами, а в смысле человеческого предвидения они совпали с ними, конечно, бессознательно, то делом этим руководил случай чрезвычайно разумный.

Завоевание Кавказа составляет такое же решительное событие в русско-азиатском вопросе, каким было в свое время завоевание Казани и Астрахани. Вся русская история есть преимущественно один бесконечный азиатский вопрос, с того давнего времени, когда первые славянские общины стали подаваться на восток, оттесняя или перерабатывая в своих недрах азиатские племена. Европа кончалась прежде Вислой и устьем Дуная; русские славяне раздвинули ее далеко на восток и продолжают раздвигать, в силу того же исторического стремления, которое сказалось прежде на Киеве, потом на Муроме, потом на Казани и Сибири, теперь сказывается на Араксе, на Сырдарье и на Амуре. Европейская порода, ставши человечеством по преимуществу, неудержимо раздвигается по земному шару — с запада через моря, с востока через степи и горы. Насколько судьбы Америки, Африки и Океании подчинены постепенным ходом истории западноевропейскому племени, настолько же, вследствие распределения по земле человеческих пород, современная история Азии связана с судьбой племени восточного. Если европейцы могут удобно протянуть руку к оконечностям этого материка, то мы тяготеем на центры его всею массой своего огромного и постоянно растущего тела. С одной стороны, завоевание основано только на военной силе, с другой происходит постоянное поглощение в себя. В прошлом столетии русский народ дорос до рубежей, казавшихся тогда естественными — до подошвы Кавказа и берега Урала, — однако ж не остановился на них. Если бы мы были предупреждены на кавказском перешейке другими европейцами, влияние которых необходимо и немедленно простерлось бы на закаспийскую Азию, то Урал и Кубань с Тереком стали бы нашими вечными пределами; русский народ ограничился бы на всемирной сцене и во всемирной истории ролью замкнутой со всех сторон Германии, население которой постоянно растет только в пользу других национальностей, ежегодно отдавая их колониям свой избыток. Но совершился противоположный факт, и теперь едва ли найдется такой систематик, который указал бы нашему племени новые пределы «их же не прейдеши», тем более что их нет на карте. Естественные рубежи, если в них выражается только географическая сила, могут задержать разрастание великого народа, но не остановить его; рост племени останавливается окончательно только при столкновении с другим действительно живым племенем, с самобытною народною личностью. Где у нас такие соседи на азиатском рубеже? Живая личность есть выражение силы, постоянно действующей в народе, а не окаменевший отпечаток жизни, когда-то работавшей, но давно иссякшей; не лицо мумии, как бы она ни была хорошо сохранена. Слабая жизнь может вспыхнуть снова, грубая жизнь может переродиться; но для этого все-таки нужно, чтобы была какая-нибудь жизнь. Нынешние азиатские народы составляют ли в какой-нибудь мере живые организмы или превратились в настоящие окаменелости, которые рассыпаются понемногу в неорганический материал? В этом состоит весь азиатский вопрос. Для живых сил мертвый народ все равно что необитаемая земля; он не может составить вековой исторической границы.

Что касается до меня лично, я твердо убежден, по очевидной наглядности, что в нынешних мусульманских народах Азии нет больше никакого живого источника общественной силы, что они живут буквально как механическое собрание единиц, ничем между собою не связанных. Я знаю нескольких людей, долго пробывших в Азии, которые вынесли оттуда иное мнение о туземцах и даже пристрастились к окружающему их быту. Видя вокруг себя живых людей, с такими же страстями, как все, они не заметили мертвенности общества (покойный Сенковский отлично обрисовал таких обращенных европейцев по отношению к Китаю). Впрочем, ни один наблюдательный человек не впал в эту ошибку. Общий голос всех сколько-нибудь зорких наблюдателей говорит об азиатцах одно и то же. Мусульманские народы пришли к своему нынешнему растлению в течение веков, шаг за шагом; но глубина этого растления обнаружилась внезапно в текущем столетии, как только они стали в постоянное соприкосновение с Европой: так труп сохраняется века в могиле, пока не подует на него струей свежего воздуха. В наше время они действительно рассыпаются пылью.