Аденауэр. Отец новой Германии - Чарлз Уильямс Страница 71

В Рендорфе между тем дамы были на грани истерики. Во второй половине дня Гусей с Лолой отправились в Бонн разузнать о судьбе главы семейства. Они беспомощно метались по улицам, задавая встречным вопросы, от которых благонамеренных обывателей наверняка бросало в дрожь: не видели ли они колонну арестованных и в ней бывшего бургомистра Кёльна, доктора Аденауэра. Наконец, они наткнулись на одного владельца книжной лавки, который сообщил им, что видел такую колонну и вроде бы заметил в ней интересующее их лицо — арестованные шли к вокзалу. Обе женщины бросились к вокзалу, где дежурный сообщил им, что на перрон недавно действительно прибыла большая группа пожилых людей под конвоем, их погрузили в поезд, направлявшийся в Кёльн, скорее всего их поместят в лагерь в Дейце. Гусей с Лолой ближайшим же поездом отправились в Кёльн. Пешком они перешли через мост; подходы к выставочному комплексу были блокированы заграждением из колючей проволоки; они простояли там до позднего вечера, ничего не узнали и вернулись в Рендорф.

У родственников были все основания беспокоиться за главу семьи: он был в состоянии глубокой депрессии и, казалось, внутренне примирился с мыслью, что дни его сочтены. Целыми днями он бесцельно бродил по лагерной территории, его мучила бессонница, одолевали вши — непременный спутник скученности, грязи и потери воли к жизни. Спас его коммунист Ойген Цандер, заключенный с многолетним стажем, который когда-то работал в городском хозяйстве Кёльна (в частности, одно время он был смотрителем сада на Макс-Брухштрассе), а в лагере заведовал каптеркой. Он сжалился над быстро деградировавшим стариком и приютил его в своей комнатушке. В бытовом плане положение Аденауэра стало лучше, но на его моральном состоянии это не очень сказалось. После вечерней переклички, которая происходила в шесть часов, он, как вспоминал Цандер, «забивался в нашу комнату и сидел там, не говоря ни слова».

Гусей и Лола регулярно наведывались в Кёльн, чтобы разузнать что-нибудь о муже и свекре. Часами они простаивали у ворот лагеря, надеясь увидеть его среди массы прочих узников. Однажды это им удалось, они замахали руками, стали выкрикивать его имя, чтобы он обратил на них внимание, но, когда он услышал и направился к ним, подошел охранник и, угрожающе направив на них свою винтовку, отогнал женщин прочь. Нечего делать — заплакав, они уехали обратно в Рендорф. Аденауэр же отправился в каптерку рассказать своему покровителю о случившемся, он тоже чуть не плакал оттого, что не смог перемолвиться даже словом с родными людьми. Цандер позднее живо вспоминал этот эпизод: «Аденауэр сидел передо мной на койке; тощий как скелет, одежда висела. на нем как на вешалке, рубашка без воротника, в нагрудном кармане — торчащая ложка; могу себе представить, каково было жене узреть его в таком виде».

Однако, но мере того как Аденауэр стал регулярно получать от родных передачи с продуктами, настроение его стало постепенно улучшаться. Чтобы убить время, он организовал в каптерке своеобразный дискуссионный клуб. Темы были самые разнообразные: религия, история, искусство, естественные науки. Единственное, что не обсуждалось, — это современные события и перспективы на будущее: опасались доносчиков.

Никак не комментировались, естественно, и ежедневные (а чаще еженощные) исчезновения того или иного узника или целой группы; все знали, что это означает и какова будет последняя запись в досье этих жертв: «убит при попытке к бегству». Жизнь в лагере начала приобретать качество нормальности, если это понятие вообще может быть применено в данном контексте, — стали устраиваться вечера танцев и любительские концерты (один из поляков-военнопленных буквально пленял слушателей игрой на скрипке). И самое главное — были разрешены визиты родственников; уже 25 августа швейцарский консул Вейс, «дядя Тони», привез в Кёльн для свидания с отцом младших дочерей — Лотту и Либет; время на общение было строго ограничено — всего полчаса, но все же это было кое-что. Через три дня тот же Вейс устроил такую же поездку для Гусей; ее свидание с мужем длилось уже около часа. Казалось, все шло к лучшему.

Однако в начале сентября пришла плохая весть: Цандеру через свои контакты в лагерной администрации удалось выяснить, что в списках узников против фамилии Аденауэра стоит отметка «возврат нежелателен». Это могло значить только одно: селекция, эшелон на восток и неизбежная гибель в каком-либо из лагерей смерти. Единственное, что могло предотвратить такой исход, — медицинское освидетельствование, которое признало бы кандидата на депортацию больным, нуждающимся в срочном лечении. Этот замысел был блестяще реализован: вначале вызванный в каптерку врач из числа лагерников поставил Аденауэру диагноз «прогрессирующая анемия», затем его подтвердил штатный врач лагеря, была вызвана неотложка, и пациента перевели в госпиталь Гогенлинд.

Разумеется, это было временное решение, некий паллиатив. Диагноз был достаточно неопределенным, и Аденауэр вполне отдавал себе отчет в том, что через несколько дней любой мало-мальски квалифицированный госпитальный врач неминуемо придет к выводу, что никаких показаний для пребывания пациента в стационаре, по существу, не имеется и что он вполне может быть отправлен обратно туда, откуда прибыл. С другой стороны, из госпиталя можно было ускользнуть гораздо легче, чем из лагеря. Эту возможность нельзя было упускать, тем более что было известно: американцы близко; они уже заняли Льеж, Маастрихт и Люксембург, пройдет немного времени, и они будут здесь; значит, нужно на какое-то время лечь на дно, скрыться, переждать последние дни войны — и вот она, свобода… Они обсудили этот план действий с Гусей, она всецело его одобрила.

Его осуществление напоминало сюжетный ход какого-нибудь лихого боевика: однажды теплым сентябрьским вечером перед подъездом госпиталя со скрежетом тормозов останавливается машина, из нее выходит майор люфтваффе в темных очках, требует провести его к директору и демонстрирует тому предписание Верховного командования вермахта — немедленно доставить в Берлин для допроса заключенного Аденауэра. Испуганный директор распоряжается привести пациента, тот является — тоже в темных очках, прописанных ему ввиду «воспаления слизистых оболочек глаз». Он не хочет идти с майором, умоляет оставить его в госпитале. Тщетно: его приглашают в машину, и он с выражением безнадежного отчаяния садится на заднее сиденье.

Разумеется, все это было инсценировкой: и «предписание», и «воспаление слизистых», и нежелание садиться в машину. Майор, правда, был настоящий: старый приятель семьи еще с довоенных времен, Ганс Шибуш, он, когда Гусей рассказала им о плане бегства, пришел буквально в восторг. «Если речь идет о том, чтобы надуть этих кретинов-наци, я в вашем полном распоряжении», — заявил он и, как видим, вполне успешно сыграл предназначенную ему роль. На заднем сиденье освобожденного узника-пациента ждала загримированная до неузнаваемости Гусей, машина снова с соответствующим скрежетом передач рванулась с места.

Но куда ехать? Об этом они прежде как-то не думали. После некоторой дискуссии было решено — к дому дантиста Фольмара, личного врача Аденауэра и его давнего приятеля. Тот, разумеется, отнюдь не был обрадован неожиданным визитом. «Вы не подумали, во что вы меня можете втравить?» — этим резонным вопросом приветствовал он незваных гостей. В конечном счете его удалось уговорить оставить беглеца у себя на одну ночь — но только на одну. В качестве постоянного убежища Гусей предложила вариант с гостиницей «Нистер Мюле» недалеко от городка Гахенбург в Вестервальде: ее владелец, некий Йозеф Редиг, знает Аденауэра и не выдаст его. Так и порешили, и действительно Редиг согласился поселить у себя нового жильца, записав его под именем «д-ра Вебера».