Екатерина Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева Страница 71

Снова, как десять лет назад, Дашкова попыталась принять участие в большой политической игре и не справилась с ролью. Ей были противопоказаны интриги. И не из-за декларативного прямодушия. А из-за переоценки собственных сил. Начать борьбу, не зная обстановки, едва приехав из путешествия, — знак большой уверенности в себе.

Но княгиня всегда поступала так. Если она учила архитекторов Баженова и Кваренги строить, священника служить в храме, актеров играть на сцене, лечила слуг, пускала кровь, никогда прежде не держав ланцета, признавала за собой «музыкальный гений», не получив специального образования, то что мешало ей давать Екатерине II государственные советы? Только нежелание императрицы их слушать.

В этом умении уверенно судить о «предметах, им не принадлежащих», Дашкова очень напоминала Дидро. Едва княгиня покинула Петербург, в столицу Российской империи прикатил философ. Ни минуты покоя — могла бы сказать Екатерина II. Дидро прибыл, чтобы договориться о публикации своей знаменитой «Энциклопедии». Для продолжения издания ему требовались деньги, императрица обещала помощь.

«Мадам, ничего не может быть справедливее; я действительно в Петербурге, — писал философ 24 декабря 1773 года. — На шестидесятом году возраста я проехал восемь или девять тысяч миль, покинув жену, дочь, родственников, друзей, знакомых, чтобы видеть великую государыню, мою благодетельницу» {608}. Кажется, что путешественник едва скинул шубу и сразу взялся за перо: такая захлебывающаяся поспешность, такое оживление сквозит в письме. Между тем парижский знакомый прибыл еще 28 сентября, уже 67 раз встречался с государыней {609}, успел оглядеться при дворе и с величайшей досадой не найти Дашкову — она бы «подбавила соли».

В кабинете Екатерины II ему разрешили высказываться с полной откровенностью: «Я могу все говорить, что ни попадет в голову… там нет места лжи, где присутствует философ».

Самообольщение? Далеко не так однозначно. Императрица принимала гостя частным образом, два-три раза в неделю, наедине, выделяя ему три часа после полудня. Помимо этого, как свидетельствует камер-фурьерский журнал, были и общие встречи за столом, на прогулках. Приезд европейской знаменитости сам по себе укреплял реноме государыни, и она не прятала писателя от публики.

Во время послеобеденных встреч оба высказывались с предельной свободой. В пылу красноречия гость размахивал руками и, как говорят, однажды даже стукнул Екатерину II по колену. Она жаловалась, что от жестикуляции Дидро у нее болят бока, и даже поставила между собой и собеседником круглый столик {610}. «Я нашел ее совершенно похожей на тот портрет, в котором вы представили мне ее в Париже, — писал француз, — в ней душа Брута и сердце Клеопатры». Мы бы сейчас сказали: ум Цезаря и сердце Клеопатры. Но в те времена в устах просветителя имя римского диктатора могло прозвучать только как хула.

Перед каждой встречей просветитель готовил своего рода конспекты, которые сохранились и позволяют судить о круге затронутых тем {611}. Образование, веротерпимость, законодательство, престолонаследие, Уложенная комиссия, перевороты, разводы, азартные игры, возможность переноса столицы в Москву…

Но не на все вопросы можно получить прямой ответ. Философ, безусловно, знал, что княгиня не по своей воле не спешит навстречу к нему в Петербург. «Ваше имя часто произносилось в наших разговорах; и если я напоминал о нем, меня всегда слушали с удовольствием». Значит, Екатерина о подруге не заговаривала. Здесь бы философу и понять, что тема скользкая. Но императрица не высказывала возражений. Немудрено, что в определенный момент Дидро почувствовал себя вправе давать советы. И совершил ошибку.

«Я долго с ним беседовала, — рассказывала Екатерина II в 1787 году французскому послу графу Л. Сегюру, — но более из любопытства, чем с пользою… Однако так как я больше слушала его, чем говорила, то со стороны он показался бы строгим наставником, а я — скромной его ученицею. Он, кажется, сам уверился в этом, потому что, заметив, наконец, что в государстве не приступают к преобразованиям по его советам, он с чувством обиженной гордости выразил мне свое удивление. Тогда я ему откровенно сказала: “Г. Дидро… Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит… между тем как я… на шкурах своих подданных, которые чрезвычайно чувствительны”» {612}.

Что же задело императрицу? Дидро, как и многие европейские мыслители того времени, считал, что преобразовать Россию гораздо проще, чем, например, Францию {613}. Старая монархия с давними традициями нуждалась в крайне осторожном отношении. Что же до северных варваров, то их страна подобна чистому листу, она создана Петром Великим из хаоса, у нее еще нет ни истории, ни устоев. Екатерина II знала, как сильно заблуждается собеседник. Идеи Дидро слабо сопрягались с реальностью. «Если бы я ему поверила, то пришлось бы… уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными химерами».

Сердечность и простота приема создали у философа иллюзию, будто он может говорить с Екатериной II о самых щекотливых вещах — например, о наследнике. Вопрос болезненный. А если вспомнить череду заговоров — бестактный. Своего рода политическое хлопанье императрицы по коленке. Среди прочих эпистол Дидро представил государыне записку с советами о том, как следует предотвращать государственные перевороты. Святая простота! Ведь уже почти 12 лет императрица успешно справлялась с этой задачей.

3 декабря 1773 года появилась записка о воспитании наследника. При этом была дана самая лестная характеристика «проницательности, разносторонним способностям, мягкости сердца и глубине ума» Павла. «Пусть сын Ваш присутствует во время обсуждения дел в разных административных коллегиях… в течение двух-трех лет, пока не ознакомится близко с различными задачами… Это послужит хорошей школой для государя его возраста» {614}. Затем великого князя предстояло направить в путешествие по России. А после возвращения наследник «мог бы, наконец, сесть рядом со своей августейшей матерью». В смягченной форме речь снова заходила о соправительстве {615}.