Мудрый король - Владимир Москалев Страница 71

– Это потому, что их чересчур много, – назидательно молвил монах. – Ведь куда зашло? Отлучаем даже самих себя, а мирян – так просто десятками и сотнями. Повсюду отлучения и интердикты. Нет сеньора, который не попал бы под анафему, – вот сколько насилий учиняет над Церковью знать.

– Надо жаловаться папе, – мрачно изрек клирик.

– Жаловались уже, – махнул рукой аббат. – Папа ответил, что такое множество отречений немыслимо, и приказал ограничить их число.

– Но они объяснимы нашим ожесточением против разбоя, – не сдавался монах. – Что нам остается делать, если рыцарь нападает на одинокий монастырь? Жаловаться епископу, что же еще? Только он сможет защитить нас, наложив проклятие.

– И что хуже всего – страсть к разбойным нападениям на Церкви передается у них по наследству.

– Епископы, видя бесполезность отлучений, взялись за оружие, – заявил аббат. – Посмотрите, что делается повсюду: герцог Нормандский борется против архиепископа Руанского, граф Овернский – против епископа Клермонского, граф Форе – против архиепископа Лионского…

– А Суассонский – против своего же епископа, – добавил клирик.

Рядом сидят два рыцаря. Молча едят. Один грызет крылышко куропатки, другой сдирает зубами мясо с ножки цапли. Один негромко говорит другому, кивая в сторону духовных лиц:

– Как женщина начинает плеваться, когда у нее связаны руки и она не может дать пощечину, так Церковь пускает в ход единственное свое оружие – отлучение.

Собеседник поддержал его:

– Отними у нее это оружие – и она станет ничтожнее церковной мыши.

Не стоит дальше слушать: картина ясна. Подойдем еще к двум монахам – по другую сторону стола. Эти уже порядком захмелели; борьба со знатью – не их тема.

– Дать обет послушания, – сообщает один монах другому, – значит, отречься от свободы – того, что дороже всего на свете.

– Если ты соблюдаешь свой обет, – глубокомысленно замечает в ответ его собрат, подняв для убедительности палец, – ты преступник.

– А если нарушаешь его?

– Тогда ты клятвопреступник.

Из-под стола показалась лысина. Это третий монах. Стоя на четвереньках и глупо улыбаясь, он выдает свое умозрение:

– А если я даю обет бедности – значит, клянусь быть лентяем и вором… А целомудрие – значит…

Но тут умная мысль покинула его, и он снова свалился под стол.

Послушаем теперь коротенькую проповедь архиепископа. Слушателей двое: его сестра и сестра короля. Прелат строго цитирует Евангелие от Матфея:

– «Придет сын человеческий и воссядет на престол, собрав вокруг себя все народы, чтобы отделить их друг от друга. Те, что станут справа от Него, допущены будут в царство Божье, им будет дана вечная жизнь, ибо они были милосердны: давали пищу голодным, приют – странникам, одежду – нагим. Судья Божий рассматривает их поступки как деяния во имя Бога. Стоящих слева Он направляет в геенну огненную, в муку вечную. Это страшное наказание дается за отсутствие милосердия».

– Значит, Изабелла допущена будет в Царство Божье и дарована ей будет жизнь вечная, – сделала вывод Маргарита и перекрестилась.

Поглядев на нее и вздохнув, осенила себя крестом и королева-мать.

Двинемся дальше. Любопытно, о чем беседуют два графа, один из которых пьет вино, а другой поставил пустой бокал на стол.

– Так ты хочешь написать королю донесение? О чем же? – спрашивает тот, чей бокал уже пуст.

– О том, – отвечает его приятель, – что барон Рено д’Этамп нанес королю ущерб, когда захватил и ограбил купцов, которые уже платили пошлину в Орлеане и в Сансе. А посему пусть король повелит барону освободить купцов и вернуть им их имущество. А не сделает этого, я сам пойду войной на Рено и заставлю его сделать это.

А вот два рыцаря-крестоносца. Послушаем их.

– Мы пережили тогда страшный удар, – говорил один из них, Ги де Гарланд, вспоминая второй поход. – Мы просто не смогли с нашими обозами и тысячами кое-как вооруженных вилланов дойти до Палестины. А тут еще целый женский легион, который вздумала потащить за собой эта аквитанская дура. Словом, наголову были разбиты, еле-еле дотащились до дому, потеряв почти всех. Поэтому я и говорю: утерян дух великого Первого похода; вряд ли он повторится.

– И все же мусульмане прижали хвосты, – ответил второй рыцарь. – Боятся, что, если выступят против христиан, на них двинется новая армия рыцарей с умными полководцами, – не с такими, как покойный Людовик и Конрад Вялый.

– А сможешь ты убить мусульманку, случись новый поход?

– Женщину? Не знаю… Они ведь безоружны.

– А вот я убил одну в прошлом походе. Юная совсем, а в брюхе у нее уже сидит змееныш. Бросилась бежать…

– И ты ее зарубил?

– Я отсек голову гидре. На дюжину неверных будет меньше на земле.

– Почему на дюжину?

– Меньше их самки не плодят. Их задача – затопить все кругом грязными, тупыми выродками, которых они носят в своем чреве. Убей и ты, и мир станет чище, а Бог возрадуется, увидев еще одну мертвую сарацинку.

Оставим их, подойдем к двум придворным дамам. Кажется, идет рассказ. По-видимому, только начался.

– И Жана собрались казнить, – говорила рассказчица. – Но по закону казнь может быть отменена, если какая-нибудь женщина согласится стать женой осужденного. И вот его вывели на помост, где ждала его плаха.

Уйма народу окружила место казни. В этой толпе был некий торговец, дочь за руку держал. А дочь его, надо сказать, шлюха не из последних; измаялся с ней отец. Замуж бы выдать, а как? Кто ее такую возьмет? На весь город прославилась своим ремеслом. Тут торговец прослышал о казни и привел дочку. Чем черт не шутит, вдруг да и приглянется ей тот, кому голову собрались рубить? Впрочем, по моему разумению, девице этой было все равно, она уж нагляделась на всяких. А тут отец с ножом к горлу: бери этого, что под топором, в мужья, и все тут. И его от смерти избавишь, и сама, глядишь, за ум возьмешься, муж вправит мозги-то.

А Жан был сыном знатного вельможи. И только палач поднял топор над его головой, как отец крикнул, чтобы остановили казнь. Вот, мол, женщина, которая возьмет его в мужья. Поглядел на нее Жан и за сердце схватился: хороша супруга, ничего не скажешь. Ну да либо так, либо под топор.

Справили свадьбу. А дальше… ну кто поверит? Благочестивой, верной и любящей женой оказалась девица. Жоветой звали ее. И муж, и отец ее просто диву давались. С прежним ремеслом покончила, как отрубила, потом родила сына да и сама знатной дамой стала, с титулом.

И вот однажды повстречала она троих бездельников. Молодые, ходят по городу хозяевами, всех задирают. Вначале они с ней по-хорошему: так и так, мол. Она – ни в какую. Они – с угрозами. Она пустилась от них бежать. Да не сумела. Догнали, схватили, затащили в какой-то двор, поиздевались над ней вволю и ушли. Но прежде перерезали ей горло, чтобы не разболтала никому. Но Жан все-таки узнал. Уж как, не знаю, соседи сказали или прохожие. Отловил он одного из этой троицы да и зарубил мечом в поединке. Потом второго. За третьим пришлось гнаться – оба на лошадях. И случилось так, что насильник вылетел из седла на самой круче реки. Выхватили они мечи и стали драться, а куча-то взяла да и поползла под ними в реку, на глубину. И они оба вместе с нею. Плюхнулись в воду и снова стали биться. И бились до смерти. Так и пошли ко дну оба… Сын, когда вырос, потом часто ходил на могилу к матери, да подолгу стоял и смотрел на воду в том месте, где круча та самая была когда-то… Такая вот история.