Каждому свое - Вячеслав Кеворков Страница 70

То был последний и роковой просчет в калькуляциях руководителя службы имперской безопасности.

Гейдрих снял головной убор, положил на сиденье рядом и продолжил приятные размышления о том, как удачно складывается его жизнь, но тут шофер резко затормозил. Перед лобовым стеклом машины у мелькнула фигура мужчины в каком-то сероватом спортивном костюме. Гейдрих поднялся во весь рост в открытой машине, словно готовился принимать парад, затем шагнул на мостовую и оказался лицом к лицу с человеком, целившимся в него из пистолета. Далее все происходило, как во сне: мужчина отчаянно жал на курок, но выстрела не следовало. Гейдрих выхватил из кобуры парабеллум и поднял его почти на уровень головы целившегося в него, как раздался взрыв, и кто-то в тот же момент выдернул из-под него площадку, на которой он стоял, широко расставив ноги. Панорама домов с окружающими их деревьями перевернулась вниз головой и стала медленно удаляться, пока не исчезла совсем, поглотив заодно и освещение.

Короткое оцепенение от происшедшего на глазах наблюдавших сменилось ощущением опасности.

— Думаю, нам нет смысла задерживаться здесь. В подобных случаях госбезопасность полностью теряет голову и от нее можно ждать всего, что угодно, — скороговоркой заключил Генрих, еще раз глянув в окно.

Кто-то подтащил группенфюрера и привалил к заднему колесу сильно потрепанной взрывом машины.

Без форменной трехэтажной фуражки с лакированным козырьком и устрашающим черепом на околыше, покоящемся на скрещенных костях под гордо парящим орлом со свастикой в когтях на задранной вверх тулье, грозный группетфюрер СС, беспощадный каратель врагов нации в мгновение превратился в жалкое безмолвное существо, не способное даже вслух попросить о помощи.

* * *

Следуя за Грантом, вышли через двор на соседнюю улицу, рядом с громадным пустырем, где под могучим деревом с плакучими ветвями, спускавшимися почти до земли, стоял маленький автомобиль цвета прикрывавших его зеленых листьев. Через узкие дверцы втиснулись внутрь и сразу же двинулись в путь. Сначала ехали молча. По мере удаления от места происшествия настроение менялось. Когда съехали с асфальтированной дороги и, подпрыгивая на неровностях, двинулись по грунтовой, окруженной с обеих сторон высокими посадками хмеля в два, а то и в три человеческих роста, только что происшедшее стало быстро растворяться в событиях настоящих. В конце тоннеля, как и следует, появился свет, но не только в виде яркого солнца, но и в виде очертаний большой маневровой площадки для большегрузных телег с высокими бортами на конной тяге.

Три домика-близнеца из потрескавшегося от времени бруса послушно выстроились вдоль изогнутой линии площадки, наблюдя друг за другом маленькими подслеповатыми оконцами. Картину завершал громадного роста однорукий чех в сильно потрепанной, изрядно выгоревшей на солнце военной форме.

Он стоял в центре маневрового круга и широко улыбался, радуясь то ли приезду гостей, то ли тому, что с наименьшими потерями выбрался из военного ада.

— Рад прибытию дорогих гостей, — приветствовал он на вполне приличном немецком. — Пройдете сразу к себе или заглянете ко мне на свежее прохладное пиво?

— Хотелось бы пойти отдохнуть, не отказываясь и от свежего и прохладного.

— Ну, как всегда, две груди в одни руки, — солдат был строг в выражениях, поэтому не уточнил, о чьих грудях и руках идет в данном случае речь. Но от скабрезного хихиканья не удержался.

Обстановка в гостиной не отличалась изысканностью, однако, подкупала безупречной чистотой, при том, что в угоду суровому военному времени, предпочтительным обычно оказывалось как раз обратное.

Стол был накрыт скатертью в красную шашечку, стулья вокруг него — на надежных по толщине ножках, сработанных местным мастером в расчете на сытую тучную жизнь на них восседавших.

— А вот и обещанное пиво, — с этими словам хозяин водрузил на стол два запотевших глиняных сосуда. А через несколько минут принес еще и большое блюдо, на котором, с одной стороны, лежали нарезанные острым ножом куски свежего козьего сыра, с другой — аппетитно поблескивавшие жирными боками, истекающие салом горячие шпикачки.

Как и полагается, аппетит появился вместе с едой, а желание продолжить беседу — сразу вслед за трапезой. Реабилитация после только что пережитого прошла столь удивительно быстро, что никто из присутствовавших не удивился, когда Гранд продолжил свой рассказ точно с того места, где прервал его, до покушения на группенфюрера.

— Итак, запись беседы на тему о предстоящей высадке войск Эйзенхауэра в Северной Африке день спустя легла на стол Вальтера Шелленберга, руководителя немецкой контрразведки, самого молодого, тридцатилетнего генерала СС.

Грант на секунду умолк, а когда вновь заговорил, то выяснилось, что тема, взволновавшая его сейчас, весьма далека от канвы рассказа, который ему предстояло продолжить.

— Сейчас полетят головы людей совершенно невинных, — мрачно констатировал он.

— Что значит невинных? Террористы есть террористы, — вмешался Виталий.

— Если бы. Те, кто стрелял и бросал бомбу — хорошо подготовленные люди, и прежде, чем начинать дело, тщательно продумали план ухода и сейчас уже, конечно, за тридевять земель от места преступления. Чтобы их вычислить и поймать, необходимо время, которого у службы безопасности нет — нужен результат. Поэтому СС пойдет по привычному пути: для начала расстреляет несколько десятков случайно схваченных на улице или ранее арестованных. Естественно, первыми среди них будут ни в чем не повинные евреи.

— Боюсь, что вы окажетесь правы, — кивнул Генрих. — Пострадают именно невиновные, а это и есть трагедия.

— Еще какая! — Грант опустился на стул, несколько минут молчал, затем, словно спохватившись, обратился к Виталию:

— Так на чем я остановился?

— На Шелленберге.

— Верно. Но у вас должен возникнуть вопрос: откуда у Гранта столь интимные подробности? Хотя адмирал моими источниками интересовался редко, вас я для начала хочу посвятить и в эту область.

Генрих неопределенно развел руками:

— Как вам будет угодно.

— Так вот. Я еще с довоенных времен знаком с Людвигом, шофером Шелленберга. В одном доме живем, росли на одной улице. Меня от армии освободили из-за близорукости, а он угодил на фронт и позже был уволен из армии и теперь возит Шелленберга, с которым у него весьма добрые отношения. Фронт деформирует человека. Кто-то, вернувшись, теряет сон, кто-то совесть, а он — память, при том, что обожает проводить время в соседней с домом пивной, которую мы навещаем регулярно вместе. И каждый раз, выходя из дома, Людвиг забывает захватить с собою деньги, а потому каждый раз плачу я. Зато после третьей кружки он, как правило, рассказывает мне что-нибудь из его совместной с Шелленбергом деятельности, и я приобщаю эту информацию к уже собранной мной из других источников, а затем следует «мазок маэстро», и картину можно выставлять перед адмиралом.