Писатели и советские вожди - Борис Фрезинский Страница 70

«В последний момент произошла еще одна колоритная сценка, характерная для всего вечера, для всего застолья. Сталин затягивал шинель, около него юлил пьяненький Павленко. Я застал конец разговора:

— Говно ваш Слонимский, — сказал Сталин.

— Говно, но свое, — быстро нашелся Павленко.

Сталину понравился ответ. Он засмеялся и еще раз повторил:

— Говно ваш Слонимский.

Павленко видит, что Сталину нравится ответ, и снова повторяет:

— Говно, товарищ Сталин, говно, но свое.

И Сталину понравилась эта игра:

— Говно, говно ваш Слонимский.

Стоящие вокруг радостно посмеивались» ^[578].

Об этом диалоге Павленко Слонимскому не сказал ни слова и, разумеется, не по забывчивости; диалога этого Павленко не забывал, учитывал его, надо думать, и в январе 1939-го, когда распределялись ордена для писателей. Но все эти годы переписка Павленко со Слонимским продолжалась и все положительные новости из Москвы Слонимскому сообщались. Так, скажем, 12 июня 1935 г. Павленко писал о распределении машин для ленинградского литначальства: «Говорил о 2-х машинах и узнал, что первая из них не то уже получена, не то получается и есть уже решение Секретариата ее предоставить Федину, вторая будет тебе…»

Выстрел, прогремевший 1 декабря 1934 г. в Смольном, поставил окончательный крест на романе Слонимского.

Писатель, по-видимому это понимал и о настроении его можно судить по докладной записке Управления НКВД по Ленинградской области, направленной 28 мая 1935 г. сменившему убитого Кирова Жданову. Эта записка имела выразительный заголовок «Об отрицательных и контрреволюционных проявлениях среди писателей города Ленинграда»; она составлена на основании агентурных данных, поступивших в НКВД. Имя Слонимского упоминается в ней семь раз. В связи с арестом «контрреволюционной националистической» группы молодых ленинградских писателей (в нее входили Б. Корнилов, Н. Чуковский и др.) в записке приводилось такое высказывание Слонимского: «Я думаю, что последние аресты молодежи только начало, скоро будут арестовывать и нас, представителей более старого поколения, ведь мы тоже считаемся „политически неустойчивыми“». На прямой вопрос его собеседника (писатель М. Козаков): «Какой выход из создавшегося положения?» — последовал ответ, что «наиболее целесообразным отойти от всякой общественной работы, сидеть дома, заниматься творчеством и нигде не показываться» ^[579]. (В этой фразе сквозит обида и досада, но никак не практическая программа действий: соскочить с литературной дорожки «Лавровы» — «Фома Клешнев» — «Крепость» — вряд ли было реально, что и подтвердила изданная в 1939-м повесть Слонимского «Пограничники»), Характерно сообщение со слов М. Козакова, что реально правивший Ленинградским отделением Союза писателей его ответственный секретарь А. Е. Горелов прислал Слонимскому текст резолюции по поводу действий НКВД (приветствующую их, понятно) с требованием подписать ее к следующему утру (председатель Союза Н. Тихонов под благовидным предлогом текст не принял, Федин якобы уехал работать на дачу, Зощенко и Форш подписать отказались). Слонимский отказаться не посмел, но, как говорил Козаков, «мы со Слонимским вырабатывали, вырабатывали новый текст, пока не пришлось покончить с этим делом и замять его, а ведь дело большой политической важности»… ^[580]

С декабря 1934 г. давно уничтоженная ленинградская оппозиция официально аттестовывалась простенько — презренные шпионы, диверсанты и убийцы, лишь до поры до времени маскировавшиеся. Новая трактовка требовала совершенно иного романа об оппозиции. Слонимский, надо думать, был к этому не готов. Впрочем…

В январе 1937 г. в Москве шел процесс по делу Радека, Сокольникова, Пятакова… Павленко — спецкор «Правды», автор трех пылких репортажей с процесса — пишет по окончании суда работающему над повестью о пограничниках Слонимскому: