Судьба венценосных братьев. Дневники Великого Князя Константина Константиновича - Михаил Вострышев Страница 7

Не позаботившегося о внешней благопристойности великого князя отправили на полгода завоевывать Хиву, но по возвращении из похода, в июле 1873 года, старая любовная страсть разгорелась с новой силой. Николай Константинович поселился вместе с любовницей в новом дворце, купленном ему отцом.

«По широкой лестнице розового мрамора с великолепными вазами и бронзовыми фигурами, — описывает великокняжеские покои Фанни Лир, — мы поднялись во внутренние апартаменты, состоявшие из ряда комнат одна лучше другой. Тут я увидела огромную бальную залу, белую с позолотой, в стиле эпохи Возрождения; великолепный салон во вкусе Людовика XIV и другую гостиную, увешанную выцветшими гобеленами Людовика XV; курительную комнату мавританского стиля; будуар, обтянутый розовым шелком с кружевами; туалетный кабинет с превосходной мраморной ванной; большую столовую, обтянутую кордовской кожей; залу елизаветинского стиля; его кабинет; полузаброшенную домашнюю церковь и запущенный сад. Всюду драгоценные вещи, фарфор, картины, ковры. Я онемела от изумления при виде этого великолепия. Ни один дворец, кроме Мирамары, не мог бы поспорить в красоте с этим».

Молодую американскую куртизанку, по наущению Александры Иосифовны, решили обвинить во всех грехах Николы. Но он успел ее предупредить, чтобы побереглась русских жандармов, да и сама она умела постоять за себя.

Когда через несколько дней после признания в краже великий князь был арестован, в комнаты его любовницы, примыкавшие ко дворцу и имевшие отдельный выход, нагрянули с обыском. Все перевернув вверх дном, ничего не нашли, ибо смекалистая Фанни Лир успела переправить подаренные драгоценности вместе с обязательством великого князя на сто тысяч рублей и его завещанием, в котором она была упомянута, в американское посольство. Лишь спустя несколько месяцев, узнав, что Николай Константинович признан сумасшедшим и его имущество перешло под опеку отца, Фанни Лир согласилась продать бумаги высокородного любовника царскому правительству. Получив приличную сумму и пообещав не компрометировать Дом Романовых за границей, она подобру-поздорову убралась из России.

По другой версии кража произошла не по наущению женщины, а из-за крупных долгов. Но эти обывательские слухи легко опровергались, ибо сумма похищенного не превышала четырех тысяч рублей, а у Николая Константиновича в письменном столе при обыске обнаружили двенадцать тысяч, да и занять он мог в любое время больше, чем выкрал.

Более подходила третья версия, что великий князь страдал клептоманией — болезненным непреодолимым стремлением к воровству. Достаточно было взглянуть на предметы, найденные в его комнатах: склянки для духов, веера, табакерки, дешевые статуэтки, чтобы поверить в это. Удивляло только, что ничего подобного за ним раньше не замечалось (как, впрочем, и в последующие годы).

Доктор Морев, домашний врач великого князя, утверждал, что из-за постоянных семейных раздоров между родителями Николай Константинович в последнее время нехорошо себя чувствовал, и теперь произошел нервный срыв, разум помутился, и августейшего злоумышленника надо не карать, а лечить.

Существует и самая правдоподобная версия, озвученная в воспоминаниях одного современника, хранящихся в Российском государственном архиве литературы и искусства: кражи совершала великая княгиня Александра Иосифовна, чтобы в подходящий момент подбросить якобы украденное Фанни Лир и засадить ее в тюрьму. Но сын вовремя заметил проделки матери, спас любовницу, а всю вину взял на себя.

Какая бы версия ни была истинной, в обычной семье постарались бы скрыть от посторонних сам факт домашнего воровства и уж наверняка не докладывали бы о происшествии шефу жандармов. Иное, когда в тебе течет царская кровь. Александр II и его ближайшие родственники были до того щепетильными в вопросах престижа самодержавной власти, что не могли и помыслить, что кто-то из их семейства способен нарушить заповедь «не укради». Мало обращали внимания на другие пороки, указанные в Законе Божием: любостяжание (стремление к приобретению богатства), чревоугодие (объедание и пьянство), тщеславие и блуд, потому что сами грешили ими. Но опуститься до кражи, то есть проступка, свойственного лишь простолюдинам, — этого не могли ни понять, ни простить.

Вредил себе и Никола. Нет, чтобы покаяться, умолять о пощаде, он же в тюремном застенке впадал то в уныние, то в ярость. Так продолжалось несколько месяцев. В конце концов, по уверению современников, он написал императору письмо: «Безумен я или я преступник? Если я преступник, судите меня. Если я безумен, лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова когда-нибудь увижу жизнь и свободу. То, что вы делаете, жестоко и бесчеловечно».

Подобный ропот нераскаявшегося арестанта до глубины души возмутил августейшее семейство и, если бы не страх перед мнением света, его сгноили бы в тюрьме. Но кто-то, наверное, вспомнил, что в древности в некоторых государствах существовало еще более изощренное наказание — вечное изгнание. Дабы арестант вкусил его плоды, врачи определили у него «дегенеративную форму помешательства, которая выражается больше в действиях, чем в словах» и 11 декабря 1874 года признали его душевнобольным, определив местом постоянного жительства и лечения отцовскую крымскую усадьбу Ореанду. Возле великого князя с этих пор и до февральской революции 1917 года постоянно находились явные и тайные надзиратели. Особо рьяно они пресекали (не по своему, конечно, почину, а по царскому) общение высокого больного с неблагонадежными интеллигентами и его продолжительную привязанность к женщинам.

В Крыму Николай Константинович влюбился в Александру Александровну Демидову, урожденную Абаза. Все шло поначалу хорошо: он встречался с ней, перестал заглядываться на других женщин, успокоился и серьезно занялся научной работой по изучению торговых путей Средней Азии. Даже перестал жаловаться, что ему запрещена переписка с кем-либо, кроме родителей. Но приехавшие вдруг из Петербурга врачи Здекадер и Балинский, исполняя, по всей видимости, волю российского престола, «положительным образом выразились против мысли об установлении постоянных сношений больного Великого Князя с одной женщиной, признавая неудобство и опасение за последствия могущей произойти привязанности к такой женщине». Они цинично предложили организовать что-то вроде постоянно обновляемого гарема при великом князе, ибо «сношение с женщиной признано нужным для Его Высочества собственно в физическом отношении».

Демидову для реализации столь прогрессивного метода лечения из Крыма удалили. Великий князь впал в неистовство, угрожал расправой своему главному надсмотрщику — капитану первого ранга Ухтомскому, обещал убежать за границу, требовал встреч с возлюбленной. Врач Чехов, постоянно находившийся при нем, писал по начальству, что необходимо смягчить надсмотр за Николаем Константиновичем, разрешить ему общаться с теми, кого он выбирает сам. Но нервное возбуждение высокого больного лишь уверило петербургские власти в правильности поставленного диагноза. Александр II самодержавно предписал прекратить любые контакты своего племянника и Демидовой и повелел не допускать его ни в какие публичные собрания, ограничив общение узким домашним кругом. Оправдывал свою строгость государь тем, что «в обществе неизбежно возбуждаются превратные толки о здоровье Его Высочества и подозрения об искусственности мер по настоящему делу». Говоря по-русски, в Петербурге боялись, что люди увидят в великом князе нормального человека, а не идиота.