Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн Страница 7

Я бродил по Галилее, и все больше народа стекалось слушать меня. Каждое утро я встречал рассвет где-нибудь на уединенной вершине холма либо на утесе. Нет ничего лучше этих минут, когда воздух еще прохладен и солнце косыми неизбежными лучами призывает к ответу каждую птаху, каждого скорпиона, каждую мышь. Одно существо отвечает солнцу тем, что подыхает на камнях от жажды, другое – тем, что подставляет теплому свету свой бок. Это – язык, на котором все общаются с солнцем. В этом языке есть только три слова: жизнь, смерть и жертва, ведь египтяне режут баранов и гусей во славу солнцеликого Амона, таким образом беседуя с ним.

Но каждый мой рассвет на этих вершинах омрачала мысль, что и в этот день люди будут искать способ уязвить меня, добиться какой-то неистовой правды, кричать о божественных законах, о которых они знают не больше, чем свинья про эллинскую скульптуру, и при этом будут клеветать, лжесвидетельствовать, истреблять урожай соседа и поджигать его дом. Ради высших целей, конечно, в которые верят. Если собрать эти иллюзии вместе, можно уничтожить мир.

При этом я не считал преступлениями многое из того, что предписывают законы Рима. Например, измена государству. Что это? Что есть государство? Сады, долины и горы? Животные? Или люди? Но какие? Изменить можно только кому-то, нельзя изменить всем. Там, где трое или более собираются во имя справедливости, Бога нет, ведь любую толпу ведет за собой только безумие.

И если Бога нет, то, получается, там его нет вдвойне. А если Бог есть, он не безумен. Он часто беспощаден и циничен, ему нравится не оставлять шанса, но чертогом истинного безумия правят низшие демоны.

И можно ли верить закону из Таблиц, согласно которому младенец, отличившийся исключительным уродством, должен быть лишен жизни? Я сомневаюсь, потому что уродство – это случайность, которая допущена Богом. Кто знает, быть может, младенец, имеющий по шесть пальцев на каждой руке, когда-нибудь вызволит свой народ из рабства. Меч справедливости рука с шестью пальцами будет держать крепче.

А вот что касается двух голов или трех ног… Здесь надо предоставить младенцу возможность выжить, разве что не заботиться об этом больше, чем мы заботились бы о совершенно здоровом ребенке. Чтобы не превращать заботу об уроде в маленький культ… Ведь избалованный урод может вырасти и стать тираном более свирепым, чем неизбалованный тихий красавец.

Встретив рассвет, я спускался вниз, к людям. Там меня обычно уже ждали, хотели слов утешения, целовали мне руки, плакали, жаловались, скорбели и несли мне подарки. Но иногда мне было так трудно! Одно доброе слово – и будто передвигаешь тяжелый камень. Я был одинок, даже находясь в центре толпы. Даже когда возлежал с двумя женщинами сразу.

А бывало, я сидел на горе долго, в оцепенении, пока не начинало припекать, тогда за мной приходил кто-то из учеников и вел вниз, к мужчинам и женщинам, восторженным глупцам и скептикам, которые задавали нелепые вопросы, спорили со мной до беспамятства, книжники требовали разъяснения трудных мест Писания и упрекали меня в извращении учения, в отступничестве, говорили, что я лживый и неразумный человек. Иногда за этими разговорами некогда было поесть.

В то время в Кафарнауме, на берегу Галилейского озера, я жил в доме, вход в который стерегли два мраморных льва. Прежде мне не доводилось даже заходить в такое богатое жилище. Дом принадлежал состоятельной и благочестивой вдове военачальника, погибшего во время подавления восстания Такфарината в Африке, и она позволила мне жить в этом доме, в том числе распоряжаться тремя рабами-галлами и вольнонаемным поваром, а сама переселилась к родителям.

Рабам я, конечно, сразу подарил свободу, но они в нее не поверили и добровольно продолжали выполнять обязанности по уходу за домом и садом.

Что ж, меня это устраивало. Я ведь не из тех евреев, которые за разбитую вазу сажают своего раба в садок с муренами или ставят тавро serva ^[10] юной варварке на ягодицу. Но что, если кто-то ценой своей жизни подарит свободу целому народу, а народ не примет этот дар?..

Я понравился вдове, когда проповедовал в местной синагоге и перед толпой рыбаков укорял тамошних учителей Закона тем, что они не помнят наизусть всю Тору.

Как и прежде, ко мне приходило много злых людей, ищущих наживы, а то и беглые преступники. Например, мужчина, который совратил весталку в Альба-Лонге и скрывался так далеко. Удивительно! Я притягивал неимущий сброд. Одни беглецы. Но и в них был толк, они разносили слух обо мне, и этот слух доходил до тех добрых людей, которые могли помочь мне деньгами. Немного слов – и всё в твоей власти, ты на коне. Они искали новой жизни – пожалуйста! Свобода от имущества, свобода от семейных уз и (тише!) свобода от законов Рима.

Мне нравилось в Кафарнауме. Зеленый город. Всюду фруктовые сады, пальмы, и виноградники подступают к голубым водам моря, в котором изобилие рыбы… Олеандры, миртовые кустарники с белыми цветами. Там нет изнуряющей жары, а урожай – в течение всего года. Недаром говорят, что в Галилее легче вырастить рощу масличных деревьев, чем в засушливой и пустынной Иудее одного ребенка.

Во дворе вдовьего дома располагался маленький фонтан с дном, украшенным искусной мозаикой: Левиафан среди прислуживающих ему мелких морских гадов. Омовение в этом фонтане всегда быстро приводило меня в чувство, если я долго спал или переусердствовал накануне с вином. Из восточных окон дома открывался прекрасный вид на озеро и благословенную землю вокруг.