Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес Страница 7

И Лева жил!

Но к одному только везению и природному оптимизму формула его жизни не сводится. В формулу эту вошли и завидное здоровье (от родителей), и наивная одержимость (от комсомола), и активная жизненная позиция (собственная наработка). Если возникала по жизни та или другая проблема – будь то проблема своевременного возвращения в Москву с курортов Кавказа, проблема шуровки в трюме «Дальстроя» (разговор с Аидом) или проблема выполнения плана по литью в Рыбинском лагере, – он не убегал от нее, а сразу же приступал к разрешению. И решение приходило – или спонтанно, по наитию, или в результате продумывания какой-то многоходовой комбинации, хотя бы и на грани фола (как, например, в случае выполнения плана по литью с помощью ворюг Сэмэна Лемэца). И только тогда – и ни секундой раньше – «подключалось» везение.

С самой молодости какая-то особая сила – а, может, тоже везение? – постоянно сталкивала Л. X. с незабываемыми людьми и незаурядными личностями. Например, с Э. Кренкелем на заре радиолюбительства. Испания, как ни странно, оказалась скупее на встречи, если не считать мимолетных. И тут самой урожайной была, конечно, гулаговская часть – от Полтавы и до Рыбинска.

Л. X. не слишком интересовался литературой, но вот список имен одних только писателей, встреченных им на их зэковском пути: Ю. Казарновский, В. Нарбут, И. Поступальский, В. Переверзев, А. Белинков. В то же время он честно не причисляет к числу своих «знакомых», скажем, конструктора С. Королева, хотя и сидел с ним в одном лагере и в одно время.

Тут мы сталкиваемся с особенностями его памяти, а стало быть – в контексте жанра, к которому он обратился, – и с особенностями его поэтики.

Органически он не врет, но иногда, предаваясь восторгам или гневу, он – воспользуемся его же формулировкой – пишет «не без некоторой гиперболизации».

Надо сказать, что память у Л. X. была великолепная. Он знал наизусть немало стихотворений, и даже прозу (что позволяло ему, если жизнь заставляла, и «тискать романы» у блатных). Но великолепная – не значит безошибочная. Аберраций памяти у Хургеса, как и у всякого другого, хватает, и это совершенно естественно. Не так уж и важно, в «Знамени» или в «Новом мире» была напечатана повесть о героизме немецких моряков или в каком именно году прошла в тюрьме Всесоюзная перепись: в конце концов, саму эту неточность можно деликатно оговорить в комментарии. Куда важнее суть сообщения – о сближении Сталина и Гитлера или об атмосфере проведения переписи населения именно в тюрьме.

Очень важная межа проходит по тому, вспоминает ли Л. X. то, что он видел сам, или подхватывает истории, услышанные от других.

В первом случае он ничего преднамеренно не искажал: чистой правдой оказываются самые невероятные истории (как, например, рассказ про «крестиков»). Уже названная «гиперболизация» – это то же, что взгляд на излагаемое событие через увеличительное стекло.

Во втором – самые вероятные и правдоподобные истории вполне могут оказаться и недостоверными, изъеденными полуправдой или ложью. Вины вспоминающего тут нет: а вот собеседники вполне могли себе позволить некоторую «концептуальность».

Назову лишь два таких случая: зэка Данишевский, один из добрых гениев Л. X., ни разу не рассказывал ему о том, как в свое время он и сам, служа в ОГПУ, был короток на расправу и на отправку в ГУЛАГ. Другой случай – летчик-ас Мартыщенко: он поведал своему другу множество историй о своих летных заслугах и подвигах (даже о мифическим катапультировании, которое стало массово применяться только после войны), но ни слова – об истинной причине своей 10-летней отсидки ^[33].

Естественно, что таких рассказов «с чужих слов» больше всего в колымских главах воспоминаний, отчего они и оставляют, по сравнению с другими, несколько менее убедительное впечатление. Еще об особенностях поэтики Хургеса.

Первые две – из области лексикона: так, Сталина он почти не называет Сталиным, а все больше Джугашвили. В то же время «тюремщиками», вопреки стандарту, называет не тюремный персонал, а самих сидельцев. Этим он пытается отделить сидельцев-лагерников от сидельцев-тюрьзаковцев, то есть тех, у кого местом отбывание срока в приговоре значатся не исправительно-трудовые лагеря, а именно тюрьмы, то есть как раз его случай. Это обстоятельство не раз всплывало на Колыме, создавая ему дополнительные режимные сложности.

Другая немаловажная черта Хургеса-мемуариста – его колоссальный интерес к техническим подробностям всего и вся, с чем он сталкивался: к радиоприемникам, фотоаппаратам, самолетам, пароходам, зенитным установкам и даже – к козырькам на окнах в тюремных камерах и к колымским тачкам.

Можно только вообразить, какого классного изобретателя могла бы в лице Хургеса получить родина ^[34], когда бы ни ее собственное – преступное с самых разных точек зрения – решение отправить тысячи своих граждан в Испанию. И вовсе не для того, «чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать», а для создания коминтерновского геополитического плацдарма на западном краю Европы и уничтожения троцкистского звена республиканцев (второе, несмотря на неудачу в первом, вполне удалось).

Нелегальность и авантюрность всей операции предопределили и тот абсурдный, на первый взгляд, режим секретности, с которой Л. X. вербовали в Испанию, и ту спешку, с которой его туда отправляли. У парня украли молодость, любовь, семью и учебу: его безжалостно выдернули из института накануне защиты диплома, оторвали от горячо любимых родителей, которых он так больше никогда и не увидел, оторвали и от Зои Р., заставив его грубо пресечь отношения с ней – якобы ради нее же самой!

Между романтизмом советской Испании и соцреализмом советской Колымы – тысячи связующих нитей: взаимная слежка, взаимный страх доносительства, взаимные предательства, наконец, – налицо все признаки этого глобального бесчеловечного социума. И не удивительно, что сел Хургес по доносу своего непосредственного начальника Киселева-Креминга ^[35] – того самого, ради защиты которого он искренне был готов умереть и, не сомневайтесь, умер бы.

Нет, не промерзлая Колыма поломала жизнь Леве Хургесу, а солнечная Испания. Но не надо качать головой и журить советскую власть за то, что она так поступала со «своими», – «своих» у нее никогда не было и нет. И самый высший ее демократизм в том, что Колыма и Лубянка универсальны и общедоступны, что никто не вправе от них ни открещиваться, ни зарекаться.