Владимир Святой. Создатель русской цивилизации - Сергей Алексеев Страница 7

Спор этих двух ярких личностей весьма показателен для русской истории тех веков. В лице Ольги и Святослава столкнулись – старое и новое. И, как ни парадоксально это выглядит, представителем старого выступил именно сын, молодой Святослав. Впрочем, парадоксально это только на первый взгляд. Княгиня Ольга по самой своей природе была чужда патриархального воинского мира славянской дружины. Она доказала дружинникам право на власть, отомстив за убитого мужа. Но идеальным дружинным вождем Ольга стать не могла, да, судя по ее реформам, и не стремилась. На смену бесконечному грабежу своих и чужих она ввела подлинно государственную политику – непривычную для большинства. Принятие чуждого опять же большинству киевской знати христианства явилось последним доказательством того, что княгиня противопоставляет себя воинственной дружинной «руси».

Святослав же, сын Игоря, законный князь, был естественным вождем и заступником старины. Тем паче, что вырос он заправским воителем, любящим ратные дела и ищущим их – достойный наследник своих отцов и дедов, и славянских, и норманнских. Как «великий и светлый князь киевский», он являлся главой языческого религиозного культа. Потому надо полагать, что славянские жрецы и волхвы внесли в воспитание юного князя не меньше, чем дружинники отца.

Итак, когда Ольга вернулась из Константинополя, разногласия ее с сыном стали явными. Мы не знаем наверняка, сколько лет тогда было Святославу. Вопрос этот крайне запутан, и мы вернемся к нему в связи с не менее запутанным вопросом о времени рождения Владимира. Однако в конце 950-х годов киевский князь был уже достаточно взрослым, чтобы открыто воспротивиться материнской воле. Впрочем, справедливости ради отметим, что речь шла скорее не о прямо выраженной воле, а о советах. Ольга упрашивала сына креститься. Но тот наотрез отказался. «Дружина моя, – заявил Святослав, – смеяться начнет». «Если ты крестишься, – возражала Ольга, – и другие сделают то же». Она прекрасно понимала, что в глазах славянина-язычника авторитет князя в делах веры непререкаем, и последующая история оправдала это предвидение. Но Святослав, поддерживаемый отцовской дружиной под предводительством воеводы Свенельда, упорствовал. Впрочем, он не запрещал креститься желавшим этого и не мешал им ничем, кроме издевок – то есть того, чем пугал сам себя.

Чтобы лучше понять отношение киевской воинской знати к христианству, следует вспомнить, что новая вера пришла из Византии – для киевских дружинников если не вечного, то наиболее вероятного врага. И наиболее вероятного источника военной добычи. Война кормила дружину гораздо вернее и щедрее дани. Война – ядро всей культуры языческого «варварского» мира, мать единственно признаваемых в нем, воспеваемых в эпосе воинских добродетелей. А христианство проповедовало мир – или, самое большее, разрешало войну справедливую. Впрочем, совсем не факт, что о последнем языческая дружина имела сколько-нибудь четкое представление. И тогда, и потом противников христианства при княжеском дворе раздражало миролюбие новой веры. Они опасались, что принятие христианства полностью покончит со внешними войнами – и разорит их.

А Ольга как будто взялась оправдать эти опасения. За все время ее правления (прежде чем Святослав окончательно вырвался из-под материнской опеки) ни одной замеченной источниками внешней войны не было. Ольга даже не отправила русских наемников на помощь новому союзнику, Константину VII. Она поддерживала мир с Византией, отправляла послов на запад, к германскому королю – иными словами, расширяла дипломатические связи Руси вместо того, чтобы достойным, по мнению дружины, образом эту дружину кормить.

Добавил киевской знати неприязни к христианству, возможно, и еще один эпизод. Ольга была миролюбива, но тщательно оберегала независимость своей страны. Когда Константин потребовал после крещения фактически признания Русью верховной власти византийского императора, то получил резкую отповедь. Ольга сохранила мир с Империей, но только на равных. Обеспокоенная, однако, посягательствами Царьграда, она обратилась за новым епископом на Запад. В то время Церковь еще была едина, существовавшие между Римом и Константинополем богословские разногласия оставались не понятны и не известны большинству верующих. Что касается Болгарии, то церковная связь с нею, если и имелась, то, вероятно, недолго и уже прервалась. Отношения между двумя сильнейшими славянскими государствами всегда оставляли желать лучшего. Так что в обращении русской княгини, стремившейся упрочить независимость своей страны и своей Церкви, к Западу ничего предосудительного не было.

Однако результат – редкий, если не единственный, в политике Ольги случай – оказался довольно плачевен. В 961 году германский король Оттон (тот самый, который вскоре получит от папы корону римских императоров и создаст новую, Священную Римскую империю) в ответ на просьбу Ольги отправил на восток епископом монаха Адальберта, проповедника небесталанного. Адальберт, строго говоря, подвернулся случайно, из-за смерти так и не отбывшего на Русь епископа Либуция. Сам он ехать не хотел и воспринял назначение с крайней обидой, как ничем не заслуженную ссылку. Адальберт прибыл в Киев – и почти сразу отправился восвояси, вроде бы «убедившись в тщетности своих усилий». Логичнее всего заключить, что языческая партия встретила Адальберта без приязни, а он воспользовался этим как поводом для отъезда. Не один немецкий хронист со слов Адальберта попрекает в этой связи язычников-русов. Но и те сохранили о нем не менее «благодарную» память. «И отцы наши не приняли этого», – скажет спустя десятилетия Владимир представителям Рима о латинском обряде.

Итак, у язычников, у «партии войны», имелось достаточно поводов к недовольству. Но и Ольга, помимо новообретенной веры, имела свои резоны. На собственном опыте она убедилась в непрочности молодого Русского государства. После катастрофы в Деревской земле требовалось накопить силы, а не растрачивать их в дальних походах. Из степи угрожали кочевые племена, на севере ежегодный откуп «ради мира» едва удовлетворял норманнов. Уводить дружину из Киева в эти годы было большим риском. Миролюбие являлось не только данью религии или, тем паче, женской природе, но наиболее разумной политикой на тот момент. Христианство же давало возможность завязать новые связи, заключить новые союзы, войти во все ширящуюся семью европейских христианских государств. Как раз в те же годы, когда из Киева сбежал Адальберт, его более прилежные собратья обратили в христианство польского князя Мешко. Крепнущее Польское княжество постепенно становилось соперником Руси в славянском мире – тем паче, что в лендзянских «Червенских градах» левобережья Буга, некогда плативших дань Игорю, интересы сталкивались уже впрямую. Мир, основанный на единоверии, хотя бы временный, здесь тоже был нужен как воздух.