Олег Рязанский - русский князь - Алексей Хлуденев Страница 7

Фрося, чей голос всегда ему сладок и приятен, мягкоулыбчивая, в сизособолиной шубе, в шапке с меховым околышем, украшенным драгими каменьями, легко шла к нему. На плече — белый, с черным хвостиком, горностай. "Ей и поручу предуведомить Настасью", — подумал князь.

Взаимоотношения супругов с годами претерпели изменения. Прежняя пылкость, сопутствуемая то страстностью на брачном ложе, то внезапными охлаждениями и даже кратковременными ссорами, уступила место ровной и теплой любви, отмеченной тонким обоюдным пониманием.

Встряхнув головой (как бы сбросив груз забот), Олег Иванович шагнул навстречу жене, обнял её. Быстро отстранясь и оглянувшись — как бы кто не увидел! — заботливо подвел жену к креслицу, покрытому мехом, и сам сел на такое же кресло рядом. По глазам её понял: ей известно все, и недавняя улыбка её означала лишь то, что она хотела его успокоить.

— Вижу, свет мой, тебе сказали о вестях из Москвы…

— Да, господин мой.

Он помолчал и спросил о Феде, о его простуде. Фрося ответила, что как только Феде начали втирать в грудь кабанье сало — ему полегчало, и он уже просится покатать его на санках, а сейчас мамки и няньки одевают его на гулянье.

В это время из терема вышел в окружении мамок и нянек немного осунувшийся во время болезни Федя, в меховом кафтане, на ременном поясе игрушечный меч в серебряных ножнах. Подошел к родителям, чинно поклонился, подражая взрослым. Отец подхватил его на руки, подбросил, затормошил, приговаривая, что он уже большой, чуть ли не витязь, и не пора ли его сажать на конь, приставив к нему воспитателем Манасею. Фрося сразу же возразила — не пора, потому как дядька Манасея, которому дай только волю, загоняет мальчика на детских воинских игрушках. Но Олег Иванович настаивал: все же пора, иначе мамки и няньки избалуют княжича, а масленая головка отцу-матери не кормилец и не опора…

Отпустив сына, князь занял свое кресло, обдумывая, как бы ему сказать о своих планах в отношении Настеньки так, чтобы не слишком расстроить Фросю. Но оказалось, у Фроси был свой разговор — в отношении её отца, Ольгерда. Она просила мужа направить посла в Литву — попытаться склонить Ольгерда оказать помощь Рязани. Ведь отцу ничего не стоит погрозить пальцем Москве — и она присмиреет, пойдет впопят. Да, Ольгерд обиделся на Олега, которому, как теперь стало ясно, ни в коем случае не следовало посылать против него полк, но уже прошло немалое время, чтобы успеть остыть. Да и ради дочери отец может смягчиться.

Князю пришлось объяснить жене то, о чем она ещё не ведала, а он уже проведал от того же Афанасия Ильича. Князь Владимир Серпуховской, двоюродный брат и надежный друг московского князя, сватает, и говорят, успешно, младшую дочь Ольгерда — Елену. И если это так, то станет ли Ольгерд хотя бы и пальцем грозить Москве?..

Это сообщение для Фроси было неожиданным и очень её огорчило. Выходит, супруг вдвойне напрасно выставлял свой полк на стороне Москвы: Литва и Москва с помощью брака замирятся, а Рязань останется с носом… Самое обидное — её муж рассорен с её отцом.

Князю стало жалко Фросю, и лучше бы ему отложить разговор до завтра или более позднего времени. Но и откладывать было нельзя. Настя должна узнать важную для себя новость от самых близких ей людей и лучше всего от любимой ею невестки. Фрося сумеет утешить золовку.

— А теперь, свет мой, — князь виновато посмотрел на жену, — прошу тебя помочь мне в другом деле… Я наказал Епифаше уговорить мурзу Салахмира прибыть ко мне со своим полком и служить мне. Обещаю за него отдать княжну Настасью…

В глазах Фроси мелькнул испуг.

— Настю — за басурмана? Человека не нашенской веры?

Она до того расстроилась, что стала некрасивой. Уголки губ опустились. Фрося с детства была воспитана в духе православия. Ее мать, княгиня Витебская, была по происхождению русской и православной. Да и отец, Ольгерд Гедиминович, по матери был русским. Хотя он и держался дедовской языческой веры, все же под влиянием как первой жены, Марии Витебской, так и второй, Ульяны Тверской, с которой вступил в брак после смерти Марии, постепенно проникался христианской верой. Язычника Ольгерда побуждало к принятию православия и неукротимое стремление овладеть всей Русью и верховодить в ней. Не будучи православным, он не мог бы рассчитывать на признание его своим князем русскими подданными.

Фрося относилась к сестре мужа с материнской любовью, и ей, воспитанной в духе православия, было больно, что князь вздумал отдать Настеньку за человека чужой ей веры.

— Не о таком муже мечтала Настя, — тихо сказала Фрося. — Разве она так дурна собой или она из худого роду-племени, чтобы отдавать её за басурмана? За что ей такой крест?

Олег Иванович ответил со всей откровенностью:

— Ныне, свет мой, дела наши тревожные. Вишь, как нас обложили: с юга — вор и разбойник Мамай, с севера — обманщик Дмитрей Московский. Дмитрей грозит мне. На кого опереться? На тестя? Я перед ним оплошал и не могу рассчитывать на помогу. На Володимера Пронского? Этот, по-моему, стал хитрить, неспроста он заякшался с московитами. А вот заволжские татары, коль им оказать почет и уважение и хорошо заплатить — помогут.

— Уж больно дорогая плата…

— Насильно не станем отдавать. Последнее слово останется за Настей. Отдам её за мурзу только по её согласию и на том условии, что мурза окрестится в нашу веру. А просьба моя к тебе такая — заранее приуготовь княжну душевно к браку с мурзой.

Фрося чувствовала себя подавленной. Решение князя было необычным, влекло за собой много непонятного и сложного. Невозможно было даже представить себе, чтобы мужем Настеньки был татарин, наверняка, как ей думалось, злой, наверняка дикий. Да если даже он и примет православную веру — дикость все одно с ним останется.

Князь пытался успокоить ее:

— Я мурзу Салахмира знаю — он достойный человек.

Фрося молчала. Поняла — князя не переубедить.