Ледяные небеса - Мирко Бонне Страница 7

Нет, так я не засну. Где бутылка? Пить хочу.

Почти пустая.

Когда здесь был Бэйквелл? Возможно, после смены вахт, сразу после полуночи. Может быть, мне просто выйти и принести себе воды?

Лучше не надо. Даже теперь, когда эти картины возвращаются и я снова вижу все эти лица перед собой. Как люди стояли на палубе и ждали, что сейчас начнется: тридцать два человека над трюмом, где находились почти восемьсот тонн шпал для строительства железной дороги в Уругвае. И тут же мы с Бэйквеллом.

Мистер Элберт, несмотря ни на что, держал всех недовольных в кулаке, и поначалу казалось, что с дисциплиной на борту проблем не будет. Но что у «Джона Лондона» проблема все же была, я понял достаточно быстро. Все началось с появления слухов о том, что забункерованный уголь — плохого качества. Я еще удивлялся, почему, когда стоишь около трубы, тебя просто обдает дождем из сажи, и получил ответ. Лицо Бэйквелла с каждым днем становилось темнее. В прямом и переносном смысле слова. Когда мы в свободное от вахты время лежали на койках, он объяснил мне, что грязный шлейф, который тащился за кораблем, служил верным признаком того, что котел не развивает достаточной мощности. «Джону Лондону» придется приложить много усилий, чтобы протащить слишком тяжелый для слабого двигателя груз сквозь сильный шторм.

Но я знаю также, каким счастливым я был. Выпадали часы, когда я забывал все свои страхи и до меня доходило, какой свободой я могу наслаждаться. В окружении трех десятков мужчин я мчался под всеми парусами, и на расстоянии сотен километров вокруг не было ничего, кроме воды. Как восхитительно не просто наблюдать за тем, как поднимаются и падают волны, но и собственным телом ощущать эти вдохи и выдохи океана. Иногда, когда все дела на кухне были сделаны и я не был нужен на палубе, я один или вместе с Бэйквеллом стоял у фальшборта и не мог наглядеться на просторы и покой бирюзового океана.

Самое прекрасное заключалось в том, что это спокойствие переносилось на меня самого. Когда я находился во внутренних помещениях корабля, то начинал скучать по ветру. Я чувствовал себя сильным, свободным и здоровым. В такие моменты я страстно желал, чтобы это счастье длилось как можно дольше и чтобы у каждого как можно чаще была возможность быть таким счастливым. Такие моменты доводилось переживать нечасто. Работы было много, в команде постоянно шла борьба за верховенство. От этого быстро впадаешь в апатию, сам того не замечая. Когда же и океан восстает против судна, от счастья не остается и следа. Океан не может говорить и не знает ничего о дипломатии. Его огромные волны захлестывают палубу и молотят как холодные цепи.

После девяти недель плавания в нескольких сотнях миль от южноамериканского побережья мы ощутили первые предвестья сильного урагана и начали догадываться, что на нас надвигается. Поскольку ветер дул в сторону материка, капитан Кун на широте Порту-Алегри приказал взять курс на открытое море. Он надеялся таким образом обойти непогоду. Но едва мы достигли территориальных вод Уругвая, как снова угодили в шторм. И что это был за шторм! Слава тебе, Господи, на небесах! То, что на нас обрушилось, было уже не ураганом. Баркентина взбиралась на вздымающиеся горы воды, замирала на вершине, чтобы затем с сумасшедшей скоростью завалиться на борт; затем успокаивалась на мгновение, как будто оцепенев от ужаса перед пропастью. Подобно локомотиву корабль падал в бездну, и море со всей мощи било его в корму. Нос погружался по самую кран-балку в белую как молоко кипящую пену, которая со всех сторон прорывалась сквозь шпигаты и через релинги. Гигантские волны поднимали «Джон Лондон» так высоко над водой, что его нос просто зависал в воздухе.

Все бешенство моря должно было, наконец, сосредоточиться в одной-единственной волне, и оставалось только ждать, когда этот момент наступит.

Когда эта волна пришла, она ударила в лежащую слишком глубоко в воде центральную часть судна и швырнула его в сторону. Шпалы вылетели из люков, разбивая в щепки все, что попадалось на пути, прежде чем исчезнуть за бортом. Судно с сильным креном рухнуло в пропасть между волнами. Вода поднялась до уровня разбитых грузовых люков и хлынула в трюмы, волна за волной перехлестывали через фальшборт и заливали палубу. Любое движение таило в себе смертельную опасность. Те, кто не успел привязаться, цеплялись руками и ногами за что попало в надежде, что у них хватит сил удержаться и не быть смытыми за борт.

Абсолютно беспомощны были мы все, однако большинство выглядели просто парализованными. Казалось, их единственная цель заключалась в том, чтобы не подчиняться никому. Многие истошно вопили. Некоторые выкрикивали одни лишь проклятия, и за это я их перестал уважать. Когда ни мистер Элберт, которого они обычно все-таки слушались, ни капитан, над которым они откровенно насмехались, не смогли заставить их добраться до помп и убрать паруса, чтобы развернуть судно по ветру, мы опрокинулись в течение часа, и все эти остолопы, хвастуны и лентяи взлетели на борт и повисли на такелаже. В конце концов я тоже добрался туда, это было единственное относительно безопасное место. Когда корпус накренился, мистер Элберт не смог выбраться из носового кубрика и захлебнулся. Я видел моего кока, который вылетел в воду как пробка и утонул в течение нескольких секунд, присоединившись к тем, кто не сумел выбраться из трюмных помещений.

Без мистера Элберта капитан был так же беспомощен, как и мы. Он непрерывно выкрикивал проклятия, в которых не было никакого толка. Бэйквелл и судовой плотник, здоровенный бугай из Ливерпуля по имени Резерфорд, должны были срубить фок- и грот-мачту. В течение двух часов они рубили мачты, в то время как корпус скакал вверх-вниз на волнах, постепенно разваливаясь на куски. Освободившись от мачт, «Джон Лондон» выпрямился, и это счастье, что он был гружен древесиной; любой более тяжелый груз утянул бы нас на глубину. Лишь ночью удалось перерубить ванты, связывавшие грот-мачту с корпусом. Бэйки рубил их, а мачта еще долго колотила по корпусу, как топор.

На следующее утро из воды торчали лишь корма, расщепленная мачта и кривой ряд стоек, где находился релинг юта. Я промок до костей и окоченел от холода. Отдохнуть было негде. Каждая волна перехлестывала через обломки. В каюте Куна вода доходила до колен, но в ней можно было хотя бы укрыться от ветра. Капитану удалось убедить группу матросов, которой заправлял Резерфорд, в том, что мы выживем лишь в том случае, если поочередно будем нести вахту в «вороньем гнезде». Во второй половине дня Бэйквелл крикнул сверху, что видит корабль. Все рванули наверх, карабкаясь на релинг или взбираясь по остаткам такелажа, чтобы взглянуть на крейсер. Но его курс пролегал далеко от нас. После этого никто больше не хотел нести вахту. На третий день Кун, Бэйквелл и я тоже решили, что с нас довольно. С этого момента обломки судна носились по штормовому океану без наблюдателя.

Из тридцати двух членов команды выжили лишь тринадцать. Мы почти окоченели, есть было нечего, оставалось лишь несколько бутылок вина на всех. Все запасы провианта и пресной воды оказались затоплены под палубой и достались рыбам. Воду мы могли позволить себе лишь очень маленькими порциями, для сбора которой приспособили крышку, которая плавала рядом. Но сильных дождей не было. Когда начинался дождь, мы ловили воду рубашками и либо сразу слизывали, либо сливали в крышку и выпивали позднее. Потом погода немного улучшилась, мне удавалось набирать пресную воду на тех местах на палубе, куда не добралась соленая морская вода. Но есть было по-прежнему нечего, и мы не могли добыть даже самого маленького кусочка, хотя в небе летало множество птиц.