Казанова - Иен Келли Страница 7

Первые воспоминания зачастую весьма показательны. Они начинают тот нарратив, который мы выбираем для построения себя, и Казанова в мемуарах-исследовании самого себя придает первому воспоминанию в «Истории моей жизни» определенную значимость. Он утверждает, что не в состоянии вспомнить ничего из первых восьми лет своей жизни, и это достаточно необычно. Первое воспоминание, которое фиксирует память Джакомо и которое он датирует августом 1733 года (четырьмя месяцами позже своего восьмого дня рождения), — ужасное носовое кровотечение, поездка к знахарке-колдунье на венецианский остров Мурано и видение Королевы Ночи.

Казанова убедил себя, что до восьмилетнего возраста просто «прозябал», имея душу, неспособную к мышлению или памяти, но, возможно, более интересующуюся тем, что происходит. В детстве он периодически страдал от обильного кровотечения из носа, а Марция верила в силу народной целительницы из Мурано, места, впоследствии известного своим стеклодувным промыслом. Мурано, по словам Гете — «Венеция в миниатюре», также был ближе во всех смыслах к той более примитивной Венеции, которую хорошо знала семья Фарусси; самые первые поселенцы лагуны пришли именно на Бурано и Торчелло, забив там сваи из лиственницы, и в этом месте по-прежнему древние верования смешивались с идеями христианства и науки.

На Мурано целительница, скорее всего — знакомая Марции крестьянка с Бурано, выполнила некий ритуал и произнесла над Джакомо заклинания, некоторые из них на местном диалекте, затем одарила мальчика «бесчисленными ласками», раздевала и одевала и смазывала лоб мазью. Все это произвело на него сильное впечатление. «Ведьма», как Джакомо прозвал ее, сказала ему, что к нему придет гостья в виде «очаровательной дамы», которая и явилась ему ночью у постели, нарядно одетая и украшенная драгоценными камнями Королева Ночи.

Однако именно вера Марции во внука и ее любовь, по- видимому, произвели на него более глубокое впечатление, нежели странное видение. Мать и отец с ним общались редко, если вообще говорили, и все полагали, что не только умственно отсталый, но и молчаливый болезненный мальчик вскоре умрет, — разинув рот, он безмолвно играл сам с собой и почти наверняка сам вызывал свои носовые кровотечения чрезмерными физическими исследованиями себя, ненормально эгоцентричного ребенка.

После визита к целительнице носовые кровотечения стали менее частыми. Марция взяла с внука клятву никому не рассказывать о знахарке. Сильная вера бабушки в оккультизм оказала весомое влияние на Джакомо, как и ее презрение к профессиональной медицине. Мало того, что нетрадиционное лечение подействовало на носовые кровотечения, с тех пор мальчик был в состоянии держать рот закрытым и легче общался. Джакомо хранил это событие и сопутствовавшие ему «в самом тайном уголке нарождающейся памяти». Таким был первый из многих секретов, разделенных им с женщиной, — введение в женскую мудрость, которой он часто злоупотреблял, но, бесспорно, глубоко почитал.

Смерть «отца», Гаэтано Казановы, от опухоли мозга последовала вскоре после странного опыта Джакомо в Мурано. Гаэтано лечился, но безрезультатно, принимая антиспазматическое средство, сделанное из дорогостоящих сальных желез бобра. Для Джакомо этот факт стал ранним примером доверчивости пациентов и знахарства врачей восемнадцатого века. Тем не менее перед смертью Гаэтано добился от владельцев театра братьев Гримани — Альвизо, Жуанэ и Микеле (предположительно родного отца Джакомо) обещания поддерживать его детей.

Состояние здоровья старшего мальчика Казановы — он, несмотря на более редкие кровотечения, продолжал терять по «два фунта крови в неделю», в то время, когда считалось, что в человеке ее всего «только от шестнадцати до восемнадцати» фунтов, — заставило Гримани действовать, к тому же ребенок смущал своим присутствием вблизи «Сан-Самуэле» привыкшую к радостям жизни мать и настоящего отца. Было решено, что мальчику может помочь смена обстановки. Впоследствии Дзанетту осуждали, и не в последнюю очередь сам

Джакомо, за желание «избавиться» от сына, но отправка Джакомо из Венеции в Падую с более чистым воздухом была предпринята во имя спасения его жизни. Медицинское заключение гласило, что причиной частых кровотечений Джакомо является нездоровый воздух, а Венеция была зловонной на удивление. Альвизо Гримани, его дядя, действовал с добрыми намерениями, когда вмешался в семейные дела и настоял на том, чтобы в Падуе его «явно слабоумному» племяннику дали образование. Он заметил то, чего больше не увидел никто: у мальчика жадный и необычный ум. Аббат Альвизо Гримани (либо самопровозглашенный светский священнослужитель), кажется, был первым, кто выразил мнение, что болезненный мальчик может оказаться пригодным для церковной карьеры.

Второго апреля 1734 года, в свой девятый день рождения, Джакомо Казанова впервые покинул Венецию. Он отплыл от Большого канала на буркьелло — огромной плоскодонной лодке с каютами и длинной низкой палубой, будто «Ноев ковчег… с кроватями на полу, где мы все спали вповалку». Путешествие морем в Падую заняло восемь часов. Девятилетнего мальчика сопровождали мать, «дядя» аббат Гримани и синьор Баффо, писатель, который жил неподалеку от кампо Сан-Маурицио. Баффо, «возвышенный гений и поэт в самом фривольном стиле», был приятелем Дзанетты и, исходя из ее связи с Гольдони, мог предположить, что Казанове по наследству, по крайней мере частично, достались литературные интересы матери. Баффо был единственным взрослым в том путешествии, кто аплодировал необычным наблюдениям и рассуждениям ребенка, и потому Казанова никогда не забывал его.

Маленький Джакомо увидел из низкой лодки деревья — впервые в жизни, может статься, ведь Венеция его детства была лишена всяческих парков. Ему показалось, что деревья

на берегу движутся. Когда мать объяснила ему, что это лодка движется, а вовсе не деревья, Казанова в ответ предположил, будто их лодка вращается с запада на восток. Его мать посмеивались, но Баффо было впечатлен. «Вы правы, дитя мое, — сказал он. — Всегда рассуждайте последовательно, и пусть себе люди смеются». Впоследствии, рассуждая о своем становлении, уже взрослый Джакомо придавал огромное значение этому совету и породившим его обстоятельствам.

Падуя не стала городом, о котором бы позднее Казанова вспоминал с удовольствием. Прибывшие с ним из Венеции взрослые оставили его в кишевшем вшами общежитии на попечение славянки-хозяйки. Дзанетта заплатила ей за шесть месяцев шесть цехинов, или около двух сотен фунтов. Хозяйка твердила ей, что такой платы совершенно недостаточно, но Дзанетта так и уехала. С горечью, преследовавшей его всю жизнь, Казанова пишет о матери: «Она избавилась от меня».