Русалия - Виталий Амутных Страница 7

— Воистину, состоит он из разума, — сызнова завораживал ночь роскошный голос Святоши, -

А тело его — ветра дыхание,

А образ его — белый свет,

А дела его — правда-истина,

А суть его — все пространство вокруг;

Он содержит в себе все деяния,

Все запахи, все вкусы, желания,

Охвативший собою все сущее,

Безгласный…

Безразличный…

«Я не называю тебя всемилостивейшим, — думал Словиша, — я не называю тебя несравненным… Я просто люблю тебя, моего брата, моего друга… Я ни о чем не прошу тебя, все равно все случится так, как ты решил в день создания этого мира, так пусть же содеется то, чему должно содеяться», — думал вовсе уж разомлевший Словиша, вновь уносясь взором к семи ярким звездам, как бы намечавшим очертания небесного зверя с крылоподобными рогами на голове.

И на то же самое созвездие Лося смотрела в тот же миг разметавшая по земле спутанные косы истомленная Добрава. Где-то рядом в ночи похрапывал конь Игоря, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. А ее размеренно приподнимаемую вздохами грудь теперь уже вяло ласкала шершавая ладонь тяжелой мужской руки.

— Ты знаешь, у меня в соседней с вашей весью — становище [37], так я сегодня же пошлю туда человека, — уткнувшись носом и ртом в ее плечо, разнежено гнусил Игорь, — пусть коней приготовит и все, что потребно. Он тебя в Киев и свезет. А тебе на сборы три… Нет, давай, пять тебе дней на сборы, только уж ты не валандайся.

Да вдруг вовсе нежданно и порывисто, точно стряхивая случайный сон, подскочил на ноги, и, прежде чем Добрава успела сесть, князь был почти одет бодр и подтянут. Конь во тьме ободренно заржал.

— Да — а, но в дому у меня тебе сразу-то сладко, может, не покажется, — весело возговорил Игорь новым голосом, показавшемся Добраве каким-то отстраненным и обидно свободным. — Но ты, смотри, себя щипать не давай! Увидимся ведь в листопаде [38].

Внезапно ощутив неловкость от своей наготы, обнаруживаемой светом небесных светил, Добрава покрутила по сторонам головой, выискивая светловатое пятно валявшейся рядом рубашки, потянула ее к себе и тут же с поспешностью стала натягивать. Все возраставшие радость и оживление князя, казалось, уж начинали тяготиться протяжностью расставания. С порывистостью он приблизился к доселе сидящей на земле теперь уже одетой Добраве, поднял ее за плечи.

— Ну, что ты? — сказал, не отнимая рук.

И тут все собрание гигантских незнаемых до сих пор чувств, нахлынувших сегодня в ее душу, всколыхнулось, тряхнуло ослабевшее тело и ринулось наружу обильным потоком безудержных слез. Она не могла выговорить ни слова, да и не знала какие такие слова следовало бы ей произнести, и будь у нее время на размышление, вряд ли вот так сразу смогла бы она взять в толк, благоприятно или начетисто для нее сложились обстоятельства. Но лавина впечатлений, при всей их разноликости, была столь тяжела, что, видимо, только влага слез могла несколько охладить накал неразвитой юной души. Добрава припала к выпуклой твердой груди теперь уже своего мужа и только судорожно комкала шелк его рубахи, изобильно поливая его слезами.

— Вот еще! — хохотнул Игорь. — Давай, я тебя к селу повезу… Потому что пора уже мне: ждут ведь меня.

Поток слез у Добравы иссяк столь же внезапно, как и возник. Она растерянно смотрела широко распахнутыми блестящими от света звезд глазами на этого сильного, чужого и такого свободного человека, а губы ее сами по себе что-то невнятно шептали:

— Да… что же я…

— Давай, давай, садись, — потеснил ее ближе к коню Игорь. — Мне к утру надо уже в Витичеве быть.

— В Витичеве! — неловко забираясь на высокого жеребца, сокрушенно воскликнула Добрава, тем самым, должно быть, намереваясь выказать участие. — Витичев — это ж дале-ече.

— Да чего там далече… — в последний раз подтолкнул ее под ягодицу Игорь, а затем сам с легкостью птицы взлетел на коня.

Бесконечно долгий от избыточных впечатлений сегодняшний путь Добравы они преодолели, казалось, в один миг. Здесь не было и в помине той звездной безмятежности, что государствовала в округе святилища Рода. С разных оконечностей села долетали обрывки разных песен, уж бестолковый звон гусельных струн, мучимых, чаятельно, нетрезвой рукой, крики, хохот, даже совсем рядом с тем местом, где осадил коня Игорь, из черноты высоких лопухов кто-то неверно тянул ходкую в эти дни любовную песенку. По горам, по долам, всюду видны были огни костров. А запахи здесь витали такие родные, столь прочно приковывающие к себе, что Добраву все сильнее начинали одолевать сомнения: то ли она сделала, не переоценила ли своих сил? Настойчивость этих мыслей разрушили большие руки Игоря, протиснувшиеся сзади у нее подмышками и широко облапившими грудь. Это было хорошо, однако продолжалось недолго. Чтобы уж не спускаться на землю, Игорь пригнул Добраву к себе, нашел губами ее губы и приложился к ним долгим холодным поцелуем.

— Ну, все, — сухо отрубил он, отстраняясь от нее. — Иди. И помни, что я тебе наказал.

Добрава покорно соскочила с коня, и, прежде чем успела примыслить умильные слова для прощания, — тот был таков. И только жар-птицы дальних костров в теплой ночи, да нестройная песня подле

У новых-то у ворот

Стоит девок хоровод,

Ой, Леля, хоровод,

Леля-Леля, хоровод.

Эти девки хотят

По лугу гулять,

Ой, Леля, гулять,

Леля-Леля, гулять.

По лугу гулять,

Круга заводить,

Ой, Леля, заводить,

Леля-Леля, заводить.

А ребяты хотят

Этих девок целовать,

Ой, Леля, целовать,

Леля-Леля, целовать…

Вот уж восемнадцатый день все множество собранных киевским князем лодей двигались вниз по Днепру. Далеко позади были оставлены славянские земли с пышными лесами и тенистыми рощами. Здесь по обе стороны реки простиралась первородная сухая степь. Закончился кресень [39], месяц солнцеворота, пошел червень [40], но там, на родных нивах, еще и не приступали к жатве, а в этих владениях огненной Рах все отступавшее на полверсты [41]от роскошных берегов уж было испепелено, лишь в пойме реки да в глубоких балках сберегалась зеленая жизнь. Неоглядные просторы дикого поля, кое-где до сих пор крытые ковылем, металлически блестели в косых лучах утреннего солнца. В наполнявшемся дневным огнем небе все меньше оставалось оживления, лишь одна-другая пара неподобающе ярких щурок-пчелоедов проносилась порой ласточкиным полетом, обгоняя друг дружку. Все окрест готовилось к вынужденной дневной лености, даже ветер, похоже, подыскивал себе лежбище где-то среди прохладных стеблей прибрежного тростника, и только могучая спина великой реки напруживалась во всю мочь, таща на себе суда перуновых внуков, да сердце правобережного разбитого тракта отзывалось гулом шести тысяч конских копыт.