Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт Страница 69

— Я немало удивлен, — сказал я, — что и теперь он держится за свою преданность Гитлеру, прекрасно помня о том, что произошло, и о том, что всему миру доподлинно известно, что Гитлер — убийца. Неужели это не освобождает его от присяги на верность?

— Конечно! Конечно! — Фрау Геринг заломила руки. — О, если бы мне позволили хоть 5 минут поговорить с ним! Хотя бы 5 минут!

— Единственное объясните этому — то, что он продолжает это утверждать только из неприязни к иностранному суду.

— Да, да, верно! Именно поэтому! Я знаю, что он но этому поводу думает… И если бы хоть кто-нибудь поступил по-мужски, встал и сказал бы: «Да, я поддерживал фюрера, вот я стою перед вами — делайте со мной, что хотите». Как стыдно теперь слышать, как многие немцы сегодня бьют себя в грудь, утверждая, что, мол, никогда не поддерживали Гитлера и что в партию их загоняли силой. Кругом сплошное лицемерие, это отвратительно! А он хочет показать, что хотя бы он, один, не желает идти на попятный как какой-нибудь трус.

(Племянница принялась разливать чай.)

— Но ведь это ставит его в сомнительное положение. Даже сейчас он готов оправдать политику Гитлера. Есть вообще пределы этой «верности Нибелунгов»? И но отношению к себе самому, и по отношению к немецкому народу он обязан признать свою вину.

— Конечно! Немецкий народ должен об этом знать! — в унисон воскликнули обе женщины. Глаза фрау Геринг снова заблестели.

— О, Боже мой, мне бы хоть раз увидеть его! Хоть на 10 минут.

В голосе ее слышалось отчаяние и осознание бессмысленности его героических жестов, хотя она, безусловно, могла понять и мотивацию своего супруга.

— Мне теперь ясно, что он, увидев, как многие немцы отвернулись от Гитлера, стремясь затушевать свои дела с ним, убоявшись победителей, решил стать в позу. Он ненавидел Гитлера за все, что тот натворил. Но что касается верности ему — тут Герман просто фанатик. В этом мы с ним расходились. Как можно оставаться верным тому, кто хотел убить моего ребенка!

Фрау Геринг умолкла, глаза ее зажглись ненавистью.

— Гитлер, скорее всего, просто душевнобольной! — выдавила фрау Геринг после паузы. — Вы разговаривали с доктором Морелем? Тот должен знать. Он ежедневно осматривал его.

— Я говорил с доктором Морелем. Он был весьма озабочен утверждениями о том, что его инъекции оказывали неблагоприятное воздействие на Гитлера. Но он — не психиатр, а скорее смахивает на знахаря. Мне показалось, что он в смысле ненормальности сам недалеко ушел от своего пациента.

— Могу в это поверить! Врач, который ежедневно осматривает своего пациента, должен определить, что с ним что-то не так. Я это смогла определить! Он был ненормальный!

— Если бы отыскался такой психиатр, который бы рискнул объявить Гитлера ненормальным, его расстреляли бы на месте.

— Тогда бы мой муж занял его пост. И освободился бы от этой никому не нужной присяги на верность. Он бы ни за что не позволил вершить судьбу немецкого народа такому человеку. Но его преданность — его верность…

Фрау Геринг не закончила фразы.

— Боже, насколько другой могла бы быть участь Германии, если бы он еще до войны стал фюрером. Войны бы вообще не было, не было бы и преследований. Вы знаете моего мужа. Он не из тех, кто снедаем ненавистью. Он и сам жил, и давал жить другим.

У Гитлера же совершенно другой характер. Одна только эта железная решимость, только это бесконечное стремление идти напролом к своей цели. Никаких компромиссов, никакой передышки. Вначале он таким не был. К концу он явно повредился умом. Доктор Морель должен об этом знать. Потому что, если человек не в состоянии отдыхать, не в состоянии смеяться, если все время держит руку вот так, — Фрау Геринг, согнув руку в локте, прижала ее к животу, как бы возложив ее на невидимую повязку. Частичный паралич руки Гитлера доктор Морель объяснял как один из симптомов истерии.

После чаепития, когда Эдда ушла, фрау Геринг снова заговорила о бесчинствах. Она рассказала, как обратилась к Гиммлеру с просьбой организовать ей поездку в Освенцим для того, чтобы осмотреть концентрационный лагерь, после того как ей стали приходить многочисленные письма, авторы которых сообщали, что в этом лагере творятся странные дела. Будучи первой дамой Рейха, она пожелала сама убедиться в том, что там все в порядке. Гиммлер ответил ей вежливым письмом, в котором дал ей понять, что ей не пристало вмешиваться в дела, се не касавшиеся. Фрау Геринг добавила, что ни в одном из нескольких тысяч полученных ею писем речи о каких-либо массовых убийствах не шло, что натолкнуло се на мысль, что корреспонденция перлюстрировалась гестапо.

Потом она снова заговорила о Геринге:

— Мне так досадно, что я ничего не могу для него сделать. Он был так добр со мной. А сейчас я бессильна что-либо изменить. Меня не хватает даже на то, чтобы достать все то, без чего сейчас нам не обойтись. Он всегда меня ограждал от всех проблем.

Созвонившись с представителями оккупационной администрации, я попытался договориться с ними о том, чтобы фрау Геринг была возвращена одежда, конфискованная при аресте.

Я расстался с ней с ощущением, что оберегаемая Дама Сердца Геринга до сих пор горячо любила своего сиятельного рыцаря, поместившего ее в башню из слоновой кости, чтобы там было удобнее взирать на деяния се героя и чтить его шумную натуру. И даже суровое осознание того, что се герой был в прислужниках у обер-убийцы, не развеяло ее иллюзий относительно своего супруга. Возвращаясь в Нюрнберг, я обдумал способ, каким довести до его понимания настоятельную просьбу его жены покончить с порочной верностью. К тому же мне предстояло убедиться, каково будет воздействие ее пробудившегося материнского и человеческого инстинкта на его средневеково-героические представления.

24 марта. Кодекс чести Геринга

Камера Геринга. Я передал Герингу письмо от его жены и открытку от его ребенка. Он не пожелал читать их в моем присутствии, но поинтересовался у меня, как у них идут дела и что с ними. Я передал ему наш разговор и описал условия, в которых они живут.

— Мы много говорили о вашей верности Гитлеру, о его приказе арестовать и расстрелять вас и вашу семью, включая маленькую Эдду, — сообщил я.

— О, я уже не верю в то, что такой приказ мог исходить от самого Гитлера. Это было делом рук Бормана, этой мерзкой свиньи.

Внезапно лицо Геринга исказила злоба.

— Говорю вам, герр доктор, если бы эта дрянь на пять минут оказалась бы вот в этой камере при запертой двери, то после этого уже не было бы нужды отдавать его под суд, это я вам гарантирую!

Скрипнув зубами, он сжал кулаки.

— Я бы этого подонка удушил голыми руками! И не только за те гадости, которые он делал мне, нет, а за все его вероломные уловки, которые он творил, пользуясь тем, что сумел втереться в доверие фюрера!

И хотя Геринг очень быстро отошел от гнева, я заметил, что во время нашею разговора правая рука его помимо воли оставалась сжатой в кулак целых пять минут.