Шпион для Германии - Эрих Гимпель Страница 69

— Вы все же передумали? — спросил тот меня.

— Так точно, сэр.

— Вы признаете, что были не правы?

— Так точно, сэр.

— Хорошо. Завтра вы будете освобождены. Ваше прошение об амнистии удовлетворено.

Я никак не мог взять в толк, что происходило. Почти одиннадцать лет я ждал свободу, когда же мне было об этом объявлено, до меня не доходило значение сказанного. Я молча смотрел в счастливое лицо Лоу.

— Теперь ты меня понимаешь? — спросил он.

— Да.

— Я не имел права сказать тебе об этом. Но если бы ты продолжал настаивать на своем, твое помилование было бы возвращено из-за неповиновения. Скажи спасибо, что я тебе помог.

Я пожал ему руку и ухватился за стену, чтобы не упасть…

События развивались быстро. Я подобрал себе костюм и подходящую рубашку. Затем получил документы и банковский чек на несколько сотен долларов. За этими хлопотами успел еще пожать руки некоторым из тех, кого я здесь оставлял. Потом меня вывели из тюрьмы.

* * *

Свободен. В гражданской одежде. Среди людей. Человек с именем и без номера. В сопровождении весьма любезного чиновника эмиграционного департамента.

На машине мы направились в аэропорт Атланты. Уже на следующий день «Италия» — корабль, на котором я должен был возвратиться в Германию, — покидала нью-йоркскую гавань.

И вот я в аэропорту. Сунув в карман авиабилет, глубоко вздохнул и засмеялся. Просветленными глазами смотрел на людей, на обычную предполетную суету.

Через взлетное поле пассажиры направлялись к четырехмоторному самолету, у трапа которого стояла стюардесса в красивом голубого цвета костюме.

Стройная блондинка и к тому же прехорошенькая, она улыбнулась. Несколько секунд я остолбенело стоял перед ней, пытаясь ответить на улыбку улыбкой. Сопровождавший меня чиновник хлопнул по моему плечу:

— Пошли!

Сев на свое место и положив в рот жевательную резинку, я пристегнул ремни безопасности. Высота тысяча метров… полторы тысячи метров… Через два часа полета мы приземлились в Вашингтоне, затем полетели в Нью-Йорк. На аэродроме меня уже ждали. Подошедший ко мне чернокожий верзила чиновник спросил:

— Вы Гимпель?

За меня ответил мой сопровождающий.

Негр равнодушно достал из кармана наручники и надел их на меня.

— Вы с ума сошли? — сказал ему мой сопровождающий. — Он ведь освобожден.

— У меня свои предписания, — ответил негр холодно.

На виду у всех пассажиров меня повели, как опасного преступника. Хорошенькая стюардесса смотрела мне вслед широко открытыми испуганными глазами. Чиновник эмиграционного департамента извинился передо мной за действия нью-йоркского стража порядка и ушел, качая головой… Мы поехали по улицам Нью-Йорка — города, в котором шла охота на меня и в котором я встретил Джоан.

Джоан… Даже по прошествии десяти лет у меня сжалось сердце.

В городской тюрьме я очнулся от меланхолических раздумий. Там меня, как настоящего преступника, сфотографировали и зарегистрировали.

— Пошевеливайся! — сказал мне охранник. — Обмакни свои лапы в типографскую краску.

С меня снова были взяты отпечатки пальцев.

В тюрьме я не заснул ни на минуту. Через несколько часов должен отплыть мой корабль. Вполне возможно, что и без меня. Может, все это только недоразумение? А что, если в амнистиционной комиссии узнали о моем проступке и отозвали помилование? Теоретически я был свободен. Но если свободного человека в последнюю ночь сажают в одну камеру с убийцами, ворами и грабителями и обращаются с ним так же, как и с теми, то, видимо, что-то не так.

* * *

Утром без четверти шесть в дверь камеры постучали.

— Одевайся! — прозвучал чей-то грубый голос.

Затем в дверное окошечко мне просунули чашку кофе и два кусочка белого хлеба.

После этого повели в комнату для допросов.

И вчерашняя процедура повторилась. Вновь фотографирование, регистрация, снятие отпечатков пальцев.

Когда к дверям тюрьмы подъехала автомашина, на меня снова надели наручники.

Чиновник, встретивший меня вчера в аэропорту, сел рядом со мной. Он не сказал ни слова и всю дорогу смотрел в окно. Вероятно, думал о своих предписаниях.

Через час «Италия» должна отплыть. Провожающие стояли на пирсе, смеялись, шутили, у некоторых на глазах виднелись слезы. День выдался очень жарким. Платья на женщинах были совсем легкими.

Любопытные толпились в проходе, когда меня в наручниках вели на корабль. Не обошлось и без фоторепортеров, которые «обстреливали» меня со всех сторон.

Сопровождавший меня представитель властей, видимо, доставил на «Италию» не одного такого бывшего заключенного, — во всяком случае, он хорошо ориентировался в обстановке. Никого не спрашивая, он направился к детской комнате. Сняв с меня наручники, бросил мои документы на стол и сунул себе в рот жевательную резинку.

— Садись! — сказал он мне.

Это были первые слова, произнесенные им. Несколько раз он смотрел на часы, так как время, по его мнению, тянулось слишком медленно.

Я рассматривал на стене цветные фрески к сказке «Белоснежка и семь гномов».

Посмотрев еще раз на часы, чинуша встал.

— О'кей, — проговорил он и постучал указательным пальцем себя по лбу.

Таково было мое прощание с Америкой.

Заперев дверь снаружи, верзила перекинулся несколькими словами со стюардом.

Корабль стал выходить из гавани. Итак, в Германию, на родину! На свободу, навстречу самому большому приключению в моей жизни. Когда «Италия» миновала трехмильную зону, стюард открыл дверь.

— Такова бюрократия, — сказал он. — Все это не имеет никакого смысла.

Затем он показал мне отпечатанный список пассажиров. Моя фамилия стояла на последнем месте — в качестве дополнения.

«Мистер Эрих Гимпель», — прочитал я.

Мистер!

Я уставился на это слово. Из заключенного в мистеры! Прошли дни, недели и даже месяцы, пока я осознал чудо свободы и смог снова спокойно смотреть людям в лицо. Пока привык есть то, что мне нравилось, пока вновь стал отличать вкус мозельских вин от пфальцских. Пока перестал избегать женщин. Пока решился начать поиск близких мне людей… Мне набежало уже сорок пять лет, десять месяцев и одиннадцать дней. На моем счете было уже несколько тысяч марок. Я остался должником Соединенных Штатов Америки, поскольку не отсидел там еще девятнадцать лет заключения. Для Америки я оставался шпионом, в Германии же числился возвращенцем.

Несколько месяцев я посвятил написанию своих воспоминаний.

Вполне сознательно я избегал излишней сентиментальности и ничего не приукрасил. В профессии шпиона не было, нет и не будет никакой романтики. Беззвучная агентурная война беспощадна, холодна и вульгарна, являясь грязной стороной настоящей войны.