Тайный год - Михаил Гиголашвили Страница 69

Он проснулся от прикосновений мамки Аграфены:

– Проснись, дитятко! Царь-солнце на небе сияет, доброе утро царевичу сказать дожидается!

– Проснусь, если сказку скажешь.

– Какие по утрам сказки? Сказки вечером, когда темно, а утром жить надо!

– Ну, про шапку-невидимку… Или про оленя быстроногого… Про возок…

– Про возок ты и сам знаешь. Это навроде про тебя, бедового, сказка, – сказала шёпотом мамка и сконфуженно умолкла.

…Открыл глаза. Никого. За окном серо, в тучах просвета нет. И снежок – мелкий, черноватый, словно сажа из адской печи – с неба сыплется…

Да, много сказок было. А ныне что? Одна жуткая нескончаемая быль… Про возок – это про него? Да, похоже! Истинно, он и есть тот воз, куда впряжены гусь, пёс и язь, и всяк тянет по-своему: гусь крылами бьёт, в небо улететь желая, пёс лапами перебирает, домой тянучись, а язь жабры дует, чтобы к воде быстрее сползти… А воз дрожит, дёргается и – ни с места…

Вот и он – един в трёх ипостасях: гусем восвояси в заморские земли улететь намерен, язем в молчание скита удалиться или, словно пёс, после крестового похода к себе в будку всё из Палестины перетащить и всходным кесарем-базилевсом всего мира утвердиться. А возок – его бренная душа, в теле дрожащая. А тело – тут, в постелях, бобон чешет, коий час от часу всё гноистее становится…

Поможет ли лечение в Англии?

И всё-то у них в Аглицком королевстве есть! Шпитали, где больных юродов не палками, а словом оздоровляют, аптеки с полным медицийским лекарствием, и приюты для калек, и школы разные, и дымоходы надёжные, трубочеями чистимые, и водоводы затейливые, по домам воду гоняющие… А у нас? Куда ни зайти в избу – чад и гарь беспросветные, ибо от сотворения мира по-чёрному топим, и водоводов нету – бабы воду с речки коромыслами, как при монголах, носят…

Да, бабы… А где чехол Бомелия? Вот он. Из желтоватой свиной кишки. Свинья на свинью наползает… Налезет ли?

Решив проверить чехол, не поленился надрочить елдан, представляя себе для этого, будто в монастырской келье любимую невестку Евдокию Сабурову, голой грудью на столе распластав, лапает со всей охоты, жмёт, хлопает, шлёпает. Упругие ягодицы раздвинув, проталкивает елдан в узкий и жаркий мясной затвор, отчего та стонет, вертясь, как рыба на удочке, но он крепко держит её за горячий затылок, лицо её ангельское к себе поворачивая, а другой рукой весомые податливые перси квасит что есть мочи…

И так заигрался, что забыл о чехле, зато выпустил струю семени столь обильно, что простыня мокра стала – хоть отжимай! «Словно писун-малолетка, всё замочил… А для чего начал – так и не узнал!» – Повертел кишку, с одной стороны в узелок завязанную.

Придумал же чёртов Бомелий штуку! Умён, змея подколодная! Хоть и признался, что не сам до чехла докумекал, а в Англии узнал от внука одного лекаря, именем сэр Чарль Хонсдон, коий эту кишку придумал для их похотливца короля Генриха, когда из его королевского неутомимого елдана после великих случек вместо семени кровь выходить стала.

Да, ныне одной портомоей удовлетворён, а раньше от него, Ивана, ни одна красная девка в Кремле не могла укрыться! Да что там Кремль! Со всех земель свозили наикрасивейших, а когда по городам ездил, в санях с друзьями пируя, то вперёд летел весёлый приказ бабам в окна срамные места показывать, «для охотки и щекотки». Опришня баб прямо из саней разбирала по задам, лиц не видя, а потом смеялись – кому зад с красивым ликом достался, а кому – с не очень…

Но больше одного совокупления зараз не терпел. И не то чтобы не мог, а не хотел: опротивляла ему баба в тот самый миг, как испускалось семя. После случки каждый зверь печален – чего уж о человеке говорить? И баб поял всегда на четырёх костях – задом они хороши, молчаливы и податливы, а по-другому в их глазах такое можно увидеть, что елдан с крутой горы в мягкую низину скатится, где и будет пребывать, сколь его ни лелей и ни дрочи…

Бывало по юности: выгнав девку, затаскивал на ложе своего любимчика, румяного и крепенького Пригожу, сынка опального боярина Соболя, и игрался с ним, но больше душой, чем телом. Было и с Федькой Басманом что-то, чего не должно было быть. Да что поделать, если любил всё сильное, ошеломительное и не мог устоять перед неведомым, неизведанным? Чрезмерное любознание до больших бед доводит, не токмо до содомии…

Собрался кликнуть Прошку, как тот сам в дверь просунулся, возгласив:

– Шишмарёв Федька! Прибыл, чёрт, пятигуз!

Вот это радость! Ночью, что ль, приехал?

– Зови! И урды свежей навари! Да смотри, в макитре разотри, а не в казане, а то вчера урда чем-то воняла!

– Знаю. Уже сготовлена. Федька телегу разымает – понавёз много чего. И почту, и коробы… Здоров как бык – что ему сделается?

Скидывая перину и украдкой пряча в тайное место удумку сэра Чарля Хонсдона, подумал: правильно сделал, что авдошку отослал! Мёртвый шишига убрался, а живой Шиш явился, давно бы так!

Шишмарёв был любимый рында, оруженосец и помощник, балагур и шикарь из малых галичанских княжат. Прибился ко двору через покойного воеводу Авдея Кручину и от царя не отходил. Ещё бы отойдёт! А от кого ещё получит в кормление уезд с людом и скотом, как не от царя? Кто бы разрешил брать четь ^[109] от речных пошлин по его уезду? Ведь от казны оторвано, ему дадено! Но Шиш понимал хорошее: не наглел, брал точно четь, а остальное сдавал до полушки. Если чего хотел, то прямо выпрашивал. Получал – был рад, нет – тоже не беда, перебьёмся. И всякое, что велят, исполнял рьяно, как покойный Малюта. Но Малюта был зол и нелюдим, а Федька добр и говорлив, дрязга безалаберная, рот до ушей и язык наружу (хотя всегда знает, что можно говорить, а чего – нет).

Шиш спас государя от смерти: в полоцком походе над царём от стрелы треснула хоругвь и острым концом могла убить насмерть, если бы не Шиш – тот умудрился в прыжке с коня отбить её, при этом сильно руку поранив. Рану вылечили, золотой талер дали, в рынды взяли, а доброе дело осталось в памяти. Доброе ведь из памяти не уходит, где-то в закоулках гнездится, а злое пропадает, как обвонь, если её сквозняком в открытое окно вымести.

Вслед за Прошкой, нёсшим урду в немецком кубке с крышкой, ворвался Шиш, с ходу на колени кинувшись и так до постелей доскользив:

– Много лет тебе, государь, ты – бог и не бог, человек – и выше человека! Вот он я! Прибыл, здрав и невредим, от ляхов! Да не с пустыми рукам! С подарками!