Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама - Барбара Такман Страница 69

В оправдание мы бы сказали, что соблазны комфортных экипажей миновали Америку, однако расстояние, время, ненадежное планирование и непоследовательное управление были недостатками куда более значительными. Беспечное отношение лорда Джорджа к депешам было лишь симптомом более опасного легкомыслия. Мы могли бы заметить, что легкомыслие можно проследить и в примерах сверхпривилегированной жизни министров, но что тогда сказать о знаменитом провале в передаче информации, когда американских командующих не предупредили о возможной атаке на Перл-Харбор? Похоже, человечеству присущ этот коммуникационный недостаток.

Немедленно избавить Британию от не приносящей дивидендов войны, чтобы она могла ответить на вызов Франции, можно было только одним способом — заключить соглашение с колониями. Ходили слухи о грядущем франко-американском договоре, и Норт, после Саратоги потерявший надежду на победу, пытался сформировать еще одну примирительную комиссию, однако Джермейн, Сэндвич, Терлоу и другие твердолобые консерваторы ему в этом препятствовали. Они не желали вести переговоры с мятежниками. Пока Норт ломал голову над тем, какие можно предложить условия — не такие оскорбительные, чтобы их отверг парламент, но достаточно привлекательные, чтобы их приняли американцы, — через тайных агентов дошел слух, что союз Франции с Америкой уже подписан.

Через десять дней Норт представил парламенту пакет предложений для примирительной комиссии, предполагающих такие уступки, что, будь они выдвинуты до войны, их точно бы не приняли. По сути, они повторяли билль Чатема, отвергнутый парламентом в прошлом году. Они отменяли налогообложение, соглашались на статус конгресса как конституционного органа, приостанавливали действие «репрессивных актов», Закона о чае и прочих спорных распоряжений парламента, изданных с 1763 года. Документ приглашал в палату общин американских представителей и наделял членов примирительной комиссии правом действовать, обсуждать и выносить заключения по всем вопросам. Парламент не согласился принять подобный план, он намеревался повторно присоединить к себе колонии и никуда их не отпускать.

Выслушав долгие, двухчасовые объяснения Норта, палата погрузилась в грустные раздумья. Им казалось, что первый министр предал принципы, которых придерживалось правительство в последние десять лет. «Никогда еще нацию не позорило такое сборище глупцов», — ядовито прокомментировал этот инцидент доктор Джонсон. Друзья пребывали в замешательстве, оппоненты медлили, а Уолпол, этот «греческий хор», всех отрезвил. Он назвал этот день позорным для правительства и сказал, что оппозиция была права от начала и до конца. Он считал, что американцы могут принять выдвинутые уступки, «и, все же, мой друг», написал он Манну, «у этих уступок есть один изъян — они пришли слишком поздно». Договор с французами уже подписан; вместо замирения будет большая война. Палата готовилась одобрить план «с быстротою, которая могла бы сделать все, но только не вернуть упущенное время». Норт был прав: исторические ошибки часто непоправимы.

Отказаться от негодной политики не позорно, а похвально, если такая перемена искренна, а новый курс имеет четкую направленность. Создание примирительной комиссии вовсе не стало таким решительным шагом. Норт, как и всегда дружелюбный, твердостью не обладал. В дебатах под нажимом разгневанных консерваторов он терялся, смягчал условия, забирал у членов комиссии дискреционные права и обещал, что дискуссии о независимости не будет. С американцами надо обращаться как с подданными, и никак иначе. На работу примирительной комиссии Норт отводил срок в двенадцать месяцев, начиная с июня (прения в палате общин проходили в марте). Однако военное счастье переменчиво, а ситуация в Америке была в достаточной степени неопределенна, чтобы позволить королю и консерваторам убедить себя, что они могут достигнуть цели.

Многие подозревали, как сказал Джон Уилкс (наконец-то занявший свое место в парламенте), что примирительную комиссию создали для того, чтобы «успокоить людей, а не вернуть колонии», а шоу понадобилось, чтобы сторонники правительства не разбежались. Падение приверженцев Бедфорда казалось возможным, и его можно было бы добиться, если бы политическую активность оппозиции отличала та же решительность, что и их слова. В дебатах оппозиционеры были великолепны, а на деле — слабы, потому что между собой расходились по вопросу о независимости. Чатем — а с ним Шелберн и прочие — оставался неизменным противником развала империи, которую он привел к победе в Семилетней войне. Рокингем и Ричмонд были убеждены, что колонии потеряны навсегда, а единственный верный курс — признать их независимость «немедленно и публично», чтобы отколоть их от Франции, и сконцентрировать все силы против главного противника.

Седьмого апреля 1778 года Ричмонд произнес страстную речь с призывом просить короля распустить правительство, вывести из колоний войска, признать независимость колонистов и договориться о «возрождении если не союза, то дружбы».

Чатему следовало бы согласиться, потому что Франция всегда его беспокоила и потому что Декларация независимости колоний и статьи Конфедерации, которые за ней последовали, не могли быть аннулированы иначе, как в результате военной победы, а ее Чатем давно назвал невозможной. И все же возмущение затмило логику: развал империи казался Чатему невыносимым. Узнав, что Ричмонд собирается предложить признать независимость колоний, Чатем собрал слабеющие силы и вложил остатки своего некогда великого авторитета в обвинительную речь против своих же сторонников и против хода истории.

При поддержке девятнадцатилетнего сына, вскоре сделавшего имя Уильяма Питта грозным для всей Европы, и с помощью зятя он проковылял к своему месту, как и всегда, в полном официальном одеянии. Из-под огромного парика сверкали пронзительные глаза. Лицо лорда было истощено. Герцог Ричмонд закончил свою речь, и Чатем встал. Поначалу речь его была неразборчива, но когда слова зазвучали отчетливо, все были поражены. Он говорил о «позорном отказе нации от своих прав и от самых прекрасных ее завоеваний», о том, что Британия пала ниц перед домом Бурбонов. Затем он потерял нить своего выступления, повторял фразы, запинался, а смущенные пэры, то ли из жалости, то ли из уважения, сидели молча, и тишина казалась почти осязаемой. Ричмонд вежливо ответил. Чатем снова поднялся, беззвучно открыл рот, схватился за грудь и свалился на пол. Его перенесли в ближайшее здание, где он немного оправился, а потом перевезли в его загородный дом в Хэйсе, где в следующие три недели он медленно угасал. Под конец он попросил сына прочитать ему из «Илиады» отрывок о гибели Гектора.

Страна забыла обо всех недостатках и слабостях великого человека и переживала чувство невероятной потери. Парламент единогласно проголосовал за государственные похороны в Вестминстерском аббатстве. «Он умер, — написал неизвестный автор „Писем Юниуса“, — и разум, честь, характер и понимание нации умерли вместе с ним». Доктор Аддинггон сказал, что смерть Чатема была милосердием Господним, «дабы тот не стал свидетелем полного разрушения страны, которую ему не было суждено спасти».

Удивительно, как часто перспектива утраты Америки побуждала британцев предсказывать крушение и как они все ошибались, ибо Британия пережила потерю довольно спокойно — страна продолжала доминировать в мире и в следующем столетии достигла апогея имперской мощи. «Если будет признана независимость Америки, мы уже не будем сильным и уважаемым народом», — сказал Шелберн. В этот день «солнце Великобритании закатится». Ричмонд предвидел, что франко-американский альянс «должен стать нашей погибелью». Уолпол угрюмо предрек: «Как бы эта война ни закончилась, результат для нашей страны будет фатальным», и, предвидя последствия поражения, прибавил: «Мы сократимся до размера маленького жалкого острова, и мощная империя превратится в незначительную страну, такую как Дания или Сардиния!» С исчезновением торговли и флота Британия потеряет Ост-Индию, и «Франция станет диктовать нам свою волю жестче, чем мы диктовали ее Ирландии».