Атаман - Валерий Поволяев Страница 68

Капитан Калашников готовился расправиться не только с непокорными казаками, но и с бронепоездами генерала Скипетрова. Поняв, что для этого силенок у него маловато, Калашников попросил помощи у чехов. Те усилили части капитана бронепоездом, стрелками в голубовато-мышиной форме, драгунами и артиллерией, а личный представитель генерала Гайды пообещал показать Скипетрову кузькину мать.

В тяжелую вьюжную ночь тридцать первого декабря 1919 года над землей с гоготом носились ветры, поднимали в воздух снег, обрушивали его на людей, ломали деревья, сдували с домов крыши, выдавливали стекла. Наступал год 1920-й, но никто наступления Нового года не чувствовал... На этот раз никто не отмечал, не встречал его. Это была обычная ночь, за которой должен был последовать обычный день.

Скипетров, боясь, что к бронепоездам могут подползти калашниковские добровольцы, выставил дозоры из маньчжурских стрелков — людей, для которых мороз и пурга были не напастью природы, а состоянием души, — и те мигом растворились в снегу. Ни один из лиходеев не сумел подобраться той ночью к бронепоездам.

Ранним утром первого января 1920 года Скипетров подошел к Иркутску.

По небу тянулись придавленные облаками тяжелые черные хвосты, их подгонял ветер. В Иркутске что-то горело; похоже, были подожжены склады, и их никак не могли потушить; пахло гнилью и жженой шерстью, это был запах ада, — многим в городе казалось, что вот-вот наступит конец света. В серой мгле неожиданно прорезалась яркая красная полоска — это за бронепоездами, на востоке, обозначилось солнце, послало людям некий ободряющий сигнал, но даже яркий высверк этот никакого облегчения не принес.

Воздух от мороза сделался крупитчатым, жестким, нарядную красную полоску пришлепнуло сразу несколькими облаками, сдавило, и она исчезла. Небо опустилось — черные хвосты дыма пластались теперь над самой землей, и Скипетров, перекрестившись, дал команду продвинуться еще немного вперед.

Чувствовал себя генерал неважно, полное живое лицо его угасло, лоб обметала испарина — в таком состоянии надо лежать в госпитале, а не командовать войсками. Минут десять генерал, высунувшись из башенки с биноклем, обследовал Звездочку и Глазково — невзрачные иркутские предместья, занятые калашниковцами, — засек две пушки, выдвинутые к железнодорожному полотну на прямую наводку. По ним можно было ударить прицельно и уничтожить, но стрелять было рано, снаряды могли смести игрушечные, какие-то куриные домики работяг — жителей предместий, а Скипетров этого не хотел. По железной лесенке генерал спустился вниз, попросил у адъютанта воды, достал из баула коробку с порошками, один конвертик расковырял ножом и высыпал лекарство в рот. Запил. Поморщился. Адъютант обеспокоенно глянул на генерала:

— Что, ваше превосходительство, вода слишком горячая?

— Не слишком горячая, а слишком холодная, — сказал генерал. Предупредил: — Вы от меня держитесь подальше, у меня, похоже, инфлюэнца ^[64]. Заразная штука. Можно весь бронепоезд заразить.

Под железным полом вагона громыхал металл. Бронепоезд двигался с черепашьей скоростью — командир бронепоезда боялся наткнуться на разобранные пути, оказаться на вязкой насыпи, из которой вагон не выдернуть — все уйдет в землю. Машинист бронепоезда подавал частые тревожные гудки. Противник молчал. У орудий не было видно ни одного человека. Похоже, люди Калашникова, а может, и сами чехи затевали какую-нибудь пакость, Скипетров ощутил, как внутри у него что-то заныло, изгоняя противное ощущение, он протестующе помотал головой и приказал:

— Глядеть в оба!

Выпив еще один порошок, генерал снова полез в башенку, держа в руке тяжелый бинокль: хотелось разгадать, какой сюрприз готовит ему капитан Калашников с чехами, чем раньше он это разгадает — тем лучше. Поднес к глазам свою мощную артиллерийскую оптику, привезенную с Западного фронта, и выругался — линзы залепило чем-то черным, вонючим, словно ошметок мазута принесся по воздуху и всадился в них.

В воздухе пахло бедой; дух ее носился над головами, прилипал к одежде, вызывал в висках нехорошее жжение. Бронепоезд, и без того плетущийся со скоростью дохлого червяка, стал двигаться еще медленнее — то ли машинист, то ли командир бронепоезда что-то увидели... Скипетров подумал» что надо бы увеличить расстояние между головным бронепоездом и составами, идущими сзади, но сейчас поправлять что-либо было уже поздно. Скипетров сначала протер линзы бинокля мягкой тряпочкой, смоченной в керосине, счищая их от густой жирной налипи, затем протер чистым кусочком замши.

Раздался длинный тревожный гудок, затем еще один. Скипетров поспешно приложил бинокль к глазам: на бронепоезд, лихо попыхивая трубой, из которой вместе с черным дымом летели целые снопы искр, несся чумазый, с наполовину выколотой передней решеткой, прикрывающей колесную часть, паровоз, пыхал дымом, паром, масляной грязью, угольной крошкой, сажей, пылью, ржавью, кипящей водой. Скипетров неожиданно задрожавшими пальцами — не хотелось думать о худом — покрутил колесико наводки на резкость, но разобрать, по своей колее идет паровоз или по встречной, было невозможно. Но машинист бронепоезда видел то, чего не видел генерал, и теперь беспрерывно давал тревожные гудки. Старый, уже отзвучавший рев накрывал рев новый, гудки звучали почти без паузы, и через мгновение Скипетров увидел, как из паровоза, идущего навстречу, выпрыгнул в сугроб человек.

Паровоз идет по нашей колее, — прокричал Скипетров, соскальзывая с неудобной железной лесенки, взмахнул рукой командно, собираясь отдать какое-то приказание, но в ту же секунду увял — а какое, собственно, приказание он может отдать? Первый бронепоезд подпирает другой, следом идут полковые эшелоны... Принимать удар шального паровоза придется на себя. — Эх-рех! — горестно прохрипел Скипетров и умолк.

Паровоз тем временем вынесся на прямую; корявый, страшный, с выщербленной решеткой и мятым носом, с дырявой трубой, с одним огромным циклопьим глазом-прожектором, он неотвратимо приближался к бронепоезду. Скипетров почувствовал во рту вкус железа.

— Орудие первой платформы — огонь по паровозу! — скомандовал он.

Открывать огонь было поздно. Дырявый паровоз врезался носом в переднюю платформу, обложенную для защиты расчета набитыми песком мешками.

В паровозе что-то гулко ухнуло, лихо подпрыгнув, на обочину насыпи закувыркалась сорванная труба, длинное железное туловище паровоза обнажилось, из него вынесло кусок котла, сыпануло жарким искрящимся пламенем.

Следом раздался новый взрыв.

Сцеп платформы с паровозом оборвался, рассыпались обе буферные тарелки; платформа, которая уже заваливалась на насыпь, неожиданно поползла вверх, становясь на попа.

Машинист закричал, но собственного крика не услышал.

Платформа, встав вертикально, прилипла к паровозу, будто огромный ломоть, загородила свет, машинист кинулся к двери, к лесенке, плотно прикрытой наваренными с двух сторон листами стали, вцепился рукой в поручень, сделал судорожное движение, чтобы втянуть свое тело в узкий проем, но в это мгновение его обожгло огнем. Сдирая с себя одежду, кожу, кровявя руки, голову, он все-таки втиснулся в проем и, раскрылатившись по-птичьи, понесся в снег. Над его головой промахнула пушка с оторванными колесами, взрыхлила стволом снег.