Непридуманная история Комсомольской правды - Александр Мешков Страница 67

Неожиданно раздается треск ломаемых сучьев. Откуда-то сзади, из-за зарослей облепихи, словно заблудившийся Фавн, выходит мужчина, удивительно похожий на главного редактора «Комсомолки», слегка опухший, с сучьями, застрявшими в волосах, в синем комбинезоне, перепачканном известкою, и, небрежно кивнув непокрытой, клочной головою, присаживается рядом, подложив под себя свежий номер «Комсомольской правды» и уперев ноги в чахлый пень.

— Поймал что-нибудь? — спрашивает после долгого молчания он.

Я киваю в сторону ведра, где плавают кверху пузом два погибших от моих ловких подсечек братана-ротана.

— Погоды-то какие стоят чудные, право! — поделился наблюдениями я, чтобы поддержать диалог.

— Ну, и в чем тогда смысл твоей рыбалки? В этих двух дохлых мальках?

Я и сам хорошо понимаю, что смысла в дохлых ротанах не больше, чем в изучении мозга и разгадке категории Счастья.

— А в чем тогда смысл нашей сраной работы? — словно иудей, вопросом на вопрос иудея отвечаю я.

— В том, что мы создаем продукт, в котором нуждаются люди, — ответил редактор немедленно.

— Ха-ха! — рассмеялся я ему в лицо. — Это коварное лукавство. На самом деле мы деньги зарабатываем. И смысл нашей работы — убедить наших внушаемых читателей в том, что они в нас нуждаются.

— Тебе что, не нравится работать журналистом? — став строгим на вид, шеф, причмокивая, раскуривает толстую сигару «Romeo & Juliett». Из зарослей облепихи выходит толстый черно-белый кот и, высокомерно оглядев нас, неспешно устраивается возле моих ног.

— Не нравится. Ох, не нравится. И никогда не нравилась мне журналистика. Еще студентом, зубря основы научного коммунизма, я понял, что учит она нас лгать своим же братьям и отцам. Журналистика — от лукавого! Ране она выполняла церковный заказ и царский. Сегодня мы выполняем заказ тех, кто нам платит. Вот я вообще не имею политических убеждений, мне они по фигу, но я работаю в «Комсомолке» и должен отражать ее политику.

— Да что ты гонишь? Какое отношение твоя писанина имеет к политике? — возмутился редактор.

Я не смутился.

— По крайней мере, я уяснил, что не должен трунить над Путиным. Так ведь? В нашей газете правдоподобие давно уже равно правде.

— Труни! Кто тебе мешает? Труни! Давай! Все же трунят! «Камеди Клаб» вообще пародии на него делают. Ты чего не трунишь?

— Да вообще-то я им доволен!

— Ну, слава Богу. Камень с плеч.

— Вообще, когда журналист берет на себя миссию Пророка или резонера, ментора, это вызывает обоснованное раздражение. У меня, в частности. Ведь многие читатели гораздо умнее нас, самозваных, самовлюбленных, обуянных гордыней мудрецов. И вы, и я, и Скойбеда, и Варсегов, и Сапожникова, и многие другие, возомнившие себя инженерами человеческих душ, посвященными жрецами, почему-то убеждены, что нам нужно говорить, поучать, писать, печатать как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И все мы, отрицая, поучая, не замечаем того, что мы не знаем простого: что хорошо, что дурно. Но мне, ветру, орлу и сердцу творца — нет Закона! Я уже давно понял для себя: я не вправе кого-то учить, а просто хочу творить свободно.

— Да каждый писатель, даже на уровне подсознания, поучает читателя. Он берет на себя право творить свободно, излагая свою правду. Тем самым вынуждая читателя ее принимать.

— Или — не принимать! А в «Комсомолке» я подсознательно боюсь своим суждением обидеть героя материала или читателя, у которого есть свое собственное иное мнение. Я всегда имею их в виду, когда пишу для газеты.

— То есть когда ты пишешь свои похабные рассказы, тебе плевать на мнение читателя?

— В рассказах и романах, я никому не навязываю своего мнения. Я не для всех пишу. Это газета на всех рассчитана. Я пишу только для своего вероятного единомышленника, гипотетичного брата по разуму. Пусть даже их будет пять или десять.

— Робеспьер! Смутьян! Сочинитель, стиходей, твою мать, — недовольно ворчит редактор, нервно отхлебывая коньяк из плоской фляжки. — А что же ты тогда работаешь в «Комсомолке»? Кто тебя держит, правдолюб хренов? Уходи в писатели! Освободи место тому, кто любит и ценит журналистику!

— Ага! Уходи! Мне здесь хорошо платят. Я — продажный. Мне деньги нужны.

— Для чего тебе деньги?

— Ну как…

— Чего тебе не хватает? У тебя дача, машина, жена… Как она с тобой живет, с алкашом????

— Для того, чтобы свободно, без нужды и забот о хлебе и вине, предаться свободному творчеству.

— Особенно о вине? Это все гнилые отмазки, мой лживый друг. Lame excuse!!!! Поэт Велемир Хлебников был бездомным и писал на улице. Александр Грин не всегда имел деньги на хлеб и бухло, но его, в отличие от тебя, будут помнить в веках. Эдгар По — нищенствовал. Достоевский жил в долг. Ты написал свой лучший роман «Zopa», будучи голоден.

— Ага! Еще Диоген в бочке жил и создал философию, а парень из Назарета питал свою плоть жалким подаянием, но сотворил великое учение… — добавил я, схватив удочку. Поплавок внезапно исчез в глубине вод. Я резко подсек и вытянул огромную рыбину, величиной с половозрелого мериноса. Рыба отчаянно билась в моих руках, пытаясь убежать на родину, на глубину, но я левым боковым ударом унял ее патриотические порывы. Редактор некоторое время молча и бесстрастно курит сигару, глядя на неравный бой венца творения и водоплавающей пищи.

— Беспорядок в твоей башке обличает присутствие Музы, но отсутствие любви! — сказал он, прокашлявшись. — А спорадическое везение — Верой и Любовью Бога.

В камышах крякнула кряква. Прошелестела листвой прибрежная брюква. Откликнулась усохшей соплей внеземная буква.

— А вот скажите мне, Учитель, всю жизнь отдавший журналистике, а правда, что журналистике приходит пиздец? — хитровато прищурился я, насаживая нового, шустрого, извивающегося опарыша на крючок. Опарыши, как оказалось, совсем не желают закончить свои дни наживкою. А хотят оставить след в ноосфере Вернадского. Мы никогда не задумывались, убивая опарыша, что он думает в последние секунды его жизни. «Кто дал право этому небритому существу с длинным носом и двумя ногами убивать меня? Почему не я его?»

— Просто она станет другой. Сначала неминуемо сдохнут бумажные издания. Наступит эпоха мультимедиа. Она уже наступила. Сейчас тиражи газет падают на десять процентов в год. А многие блогеры сегодня гораздо образованнее и компетентнее большинства журналистов.

— Это да…

— Понимаешь, Санек, профессия журналист была актуальной в период интенсивной массовой пропаганды и невысокой образованности основного населения. Тебе крупно повезло: ты успел вскочить в последний вагон. Успел заработать на сытую, спокойную старость. Но этот вагон уже отцепили. И ты один в пустом вагоне. Пишешь ты смешно, но неэффективно с практической, социальной точки зрения. Неактуально. Ты не цепляешь уже народ своим творчеством. Не заводишь. Ты как модный писатель. Вот были, допустим, Теодор Драйзер, Бегбедер или, какой-нибудь Плюшкин-Коклюшкин. Они сверкнули и ушли. А кто их теперь читает? Или поп-певцы. Они спели для своего короткого мига в этом мире. Они не Моцарты и не Бетховены. И тем более, журналисты — не классики. Их век короток, как хуй большевика. Их не будут помнить и перечитывать. Каждое время имеет своих героев. Скоро не будут читать Фадеева, как не читают Панферова, или «Цемент» Гладкова, да и того же Солженицына не будут читать. А уж тебя и подавно! Всех обвинят во лжи. История перепишется. А теперь ты скажи мне честно: с кем ты постоянно бухаешь в редакции? Отчего ты всегда пьян?