Коварство - Елена Арсеньева Страница 67

– Ну и сколько раз ты, сучий потрох, нахоженной дорожкой хаживал? – спросил с угрозой.

Ради Терезии смирил гнев Мазепа, не ответил на оскорбление и буркнул только, что едет в первый раз.

– Много ли раз, – спросил Фальбовский у слуги, – был этот пан без меня?

– Сколько у меня волос на голове, – ответил наглый холоп, обладавший пышной чуприною.

Тогда Фальбовский приказал раздеть Мазепу донага, посадить верхом на его же лошадь лицом к хвосту и привязать. Потом лошади дали несколько ударов кнутом и выстрелили у нее над ухом. Лошадь понеслась во всю прыть домой через кустарники, и ветви сильно хлестали Мазепу по обнаженной спине… Но обратимся вновь к Байрону:

Коня сюда! – Ведут коня.

Нет благородней скакуна!

Татарин истый! Лишь два дня,

Как был он взят из табуна.

Он с мыслью спорил быстротой,

Но дик был, точно зверь лесной,

Неукротим: он до тех пор

Не ведал ни узды, ни шпор.

Взъероша гриву, опенен,

Храпел и тщетно рвался он,

Когда его, дитя земли,

Ко мне вплотную подвели.

Ремнем я был к его спине

Прикручен, сложенным вдвойне;

Скакун отпущен вдруг, – и вот,

Неудержимей бурных вод,

Рванулись мы – вперед, вперед!

Вперед! – Мне захватило грудь.

Не понял я – куда наш путь.

Бледнеть чуть начал небосвод;

Конь, в пене, мчал – вперед, вперед!

Последний человечий звук,

Что до меня донесся вдруг,

Был злобный свист и хохот слуг;

Толпы свирепой гоготня

Домчалась с ветром до меня.

Я взвился в ярости, порвал

Ремень, что шею мне сжимал,

Связуя с гривою коня,

И на локтях кой-как привстал,

И кинул им проклятье. Но

Сквозь гром копыт, заглушено,

К ним, верно, не дошло оно.

Досадно!.. Было б сладко мне

Обиду им вернуть вдвойне!..

Вперед, вперед – мой конь и я –

На крыльях ветра! След жилья

Исчез. А конь все мчался мой,

Как в небе сполох огневой,

Когда мороз, и ночь ясна,

Сияньем северным полна.

Ни городов, ни сел, – простор

Равнины дикой, темный лес

Каймой, да на краю небес

Порой, на смутном гребне гор,

Стан башни: от татар они

Хранили степь в былые дни…

Был сер и дымен небосвод;

Унылый ветр стонал порой,

И с ним бы стон сливался мой,

Но мчались мы – вперед, вперед –

И глох мой вздох с моей мольбой.

Лил ливнем хладный пот с меня

На гриву буйную коня,

И, в ярости и страхе, тот,

Храпя, все длил безумный лет.

Порой казалось мне, что он

Скок замедляет, изнурен;

Но нет, – нетрудной ношей был

Мой легкий стан для ярых сил;

Я шпорою скорей служил:

Лишь дернусь, боли не стерпев

В руках затекших, – страх и гнев

Коню удваивают пыл;

Я слабо крикнул, – сгоряча

Рванулся он, как от бича:

Дрожа при каждом звуке, он

За трубный рев мой принял стон.

Ремень мне кожу перетер

Меж тем, и кровь текла по нем,

И в горле сдавленном моем

Пылала жажда, как костер.

Байрон устрашающе-пространно живописал многодневные страдания Мазепы, которого уже почти при смерти подобрали казаки. На самом же деле он отделался менее страшно – конь ринулся в свою конюшню. Само собой, он не выбирал дороги, и собственная прислуга насилу признала своего исцарапанного и окровавленного господина, когда лошадь примчалась во двор его матери.

Говорят также, будто обманутый муж раздел Мазепу донага, обмазал дегтем, обвалял в пуху и только потом привязал к седлу лошади задом наперед.

Так было или иначе, понятно одно: после подобного бесчестья Мазепа был вынужден уехать из Польши на Украину, лелея самые неистовые замыслы мести и Польше вообще, и Фальбовскому в частности. Ну, что, как всякий малоросс, тем паче – казак, беспрестанно схватывался он с первым попавшимся шляхтичем, это само собой разумеется, насчет же личной мести история умалчивает, хотя Байрон живописал сожженное поместье Фальбовского.

Но простимся с Байроном…

Итак, Мазепа отправился врачевать поруганное самолюбие на Украину.

В ту пору гетманом, то есть фактическим правителем, Правобережной Украины был Павло Тетеря. Мазепа поступил к нему на службу.

Гетманы сменялись часто, и скоро вместо Тетери избрали Петра Дорошенко. Тот сразу оценил знания, способности и приятное обхождение молодого шляхтича и назначил его сначала ротмистром надворной службы, а затем генеральным писарем, то есть личным секретарем и главой своей канцелярии. Ведь Мазепа, кроме польского и русского языков, знал по-немецки и по-латыни, да и вообще был по своему времени достаточно образован.

«Чародiйство» его равным образом подчиняло себе и мужчин, и женщин. Первые содействовали его карьере, вторые ни в коей мере не отказывали ему в своих милостях.

Во время службы у Дорошенко Мазепа женился на богатой вдове пани Фридкевич. От первого брака у нее был сын, а своих детей Мазепа с нею не нажил. А впрочем, к чему ему были дети? Лишняя докука.

Да и жена ему вскорости изрядно наскучила, и начал он поглядывать по сторонам.

Как-то его пригласили в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Соседкой Ивана Степановича оказалась кума, бабушка крестницы, княгиня Вишневецкая-Дольская. Бабушка она была весьма условная, красавица редкостная в самой сладкой поре, а уж распущенностью славилась такой, что ни одна приличная женщина не рискнула бы оказаться рядом с нею за столом, боясь заразиться развратностью. Мазепа же не был женщиной, тем паче приличной. Он воспользовался соседством с Дольской, отчего между ними произошли «дневные и ночные конференции», как описывал он впоследствии в одном из частных писем.

Мимолетная связь оставила по себе глубокую память: любовники хоть и разъехались, но продолжали переписываться.

Тем временем настал 1674 год. Мазепа был отправлен на казацкую Раду в Переяславль, где пред гетманом всей левой стороны Украины Самойловичем предлагал от имени Дорошенко мировую и заявлял о его желании находиться в подданстве у московского государя. Между тем гетман Дорошенко вел сложную игру и почитал самым правильным служить сразу нескольким господам. Формально оставаясь подданным польского короля, он уверял московского царя в желании служить ему, но вскоре после Рады отправил Мазепу к турецкому султану – просить помощи у извечного врага православных. А в подарок султану Дорошенко отправил с Мазепой «ясык» – пятнадцать рабов из казаков, захваченных на левой стороне Днепра.