Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков Страница 67

Дмитрий вспоминал, как однажды в Болшево они сидели в большой комнате. Вдруг из кухни вышла Цветаева: “…лицо серее обычного, искажено какой-то вселенской мукой. Направляется к маме, останавливается в двух шагах от нее и говорит осипшим от негодования голосом: «Нина, я всегда знала, что вы ко мне плохо относитесь, но я никогда не думала, что вы меня презираете. <…> Вы взяли мою коробку с солью, а обратно поставили не на полку, как я привыкла, а на стол. Как вы могли?..» Остальная часть вечера прошла в судорожных усилиях всех присутствующих успокоить Марину, убедить, что ее и любят, и чтут”.⁶⁵¹

На Покровском бульваре Цветаева оказалась на общей кухне с обычной советской домохозяйкой, очевидно, ничего о поэте Цветаевой не слышавшей. И муж этой домохозяйки был полностью на стороне супруги. Воспоминаний о Цветаевой инженер Воронцов не оставил, об их конфликте мы знаем только со слов Мура, лица явно заинтересованного. Можем только предполагать, что в поэзии Серебряного века инженер Воронцов, вероятнее всего, не разбирался – и на Цветаеву смотрел именно как на неприятную соседку.

Александр Солженицын сравнивал инженеров старой, дореволюционной школы с советскими инженерами-выдвиженцами: “…я хорошо помню инженеров двадцатых годов: этот открыто светящийся интеллект, этот свободный и необидный юмор, эта легкость и широта мысли, непринужденность переключения из одной инженерной области в другую и вообще от техники – к обществу, к искусству. Затем – эту воспитанность, тонкость вкусов; хорошую речь, плавно согласованную и без сорных словечек; у одного – немножко музицирование; у другого – немножко живопись; и всегда у всех – духовная печать на лице”.⁶⁵² Таким был, скажем, Николай Карлович фон Мекк, хороший знакомый Врубеля, Кустодиева, Танеева, Вернадского. Его расстреляли по делу Промпартии.

Был и другой тип инженера, инженера уже новой формации. Солженицын рассказывает о своем тюремном знакомстве с Леонидом Вонифатьевичем Зыковым, молодым (35–36 лет), но уже руководившим масштабными строительными проектами: “Круг представлений Зыкова был такой: он считал, что существует американский язык; в камере за два месяца не прочел ни одной книжки, даже ни одной страницы сплошь, а если абзац прочитывал, то только чтоб отвлечься от тяжелых мыслей о следствии. По разговорам хорошо было понятно, что еще меньше читал он на воле. Пушкина он знал как героя скабрезных анекдотов, а о Толстом только то, вероятно, что – депутат Верховного Совета”.⁶⁵³ Впрочем, оснований считать, что Воронцов был похож на Леонида Зыкова, у нас нет. Достоверно одно: к Цветаевой он относился без пиетета и вряд ли знал, кто она такая.

Кухонный конфликт стал потрясением не только для Цветаевой, но и для ее спокойного, хладнокровного, ироничного сына: “Для меня – это самое неприятное происшествие, которое могло только случиться, за всё мое пребывание в СССР”.⁶⁵⁴ Поразительно: ругань с соседями показалась ему на мгновение страшнее, отвратительнее, чем арест сестры и отца. Чувства Цветаевой вообще трудно представить, если даже Мур не может успокоиться и раз за разом возвращается к ссоре с соседями: “Это исключительно противное и неприятное происшествие. <…> Я сижу абсолютно как отравленный. Абсолютно такое состояние, точно тебя отравили чем-то противным и грязным. Это – самое ужасное, что могло произойти. <…> У меня лишь одна цель в этом деле – это чтобы не было больше подобных скандалов. Я в абсолютно ужасном состоянии. <…> Какой ужас! Теперь я вообще не буду спокоен. И нужно же было обвалиться нам на голову такой мерзости. Недоставало, называется. Всё это отвратительно”.⁶⁵⁵