Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков Страница 67

В контексте официального имперского патриотизма Цорндорф, однако, не вписывался в образ «непобедимой и легендарной». Десять лет спустя после описываемых событий, в 1769 г., княгиня Екатерина Романовна Дашкова проездом из Берлина через пропрусский Данциг остановилась в местной гостинице:

Войдя в столовую, я заметила две картины, изображавшие две битвы, проигранные нашими войсками в сражениях с Пруссией; на них были трупы убитых и умирающих солдат или на коленях умоляющих о пощаде победоносных пруссаков. Мне показался слишком обидным этот позор моих соотечественников, выставленный перед путешественниками всех наций, посещавшими этот отель.

Несомненно, одна из картин должна была изображать Цорндорф (а другая, вернее всего, одну из двух провальных осад Кольберга). Не имея иных средств, Дашкова покупает краски и с помощью своих сопровождающих перекрашивает «голубые и белые мундиры прусских победителей в зеленые и красные — русских солдат» ^[823].

Между тем и без всяких перекрашиваний Цорндорф в русской истории XVIII в. — эпизод далеко не рядовой, «один из самых важных боевых фактов за время участия русских в Семилетней войне» ^[824]. Несмотря на сомнительные результаты баталии для русских, большой резонанс от нее утвердил стереотип «стойкости» как основного достоинства российской армии и залога ее «непобедимости» ^[825]. Боевые качества российской армии при Цорндорфе произвели впечатление как на союзников, так и на противников. Через две недели прусский очевидец битвы вспоминает, что русское левое крыло «стояло как стена» (№ 112), а год спустя при описании битвы под Кунерсдорфом автор дневника прусского гренадерского батальона уже пишет так: «Часто рассказывали о том, как русские на баталиях с ними стоят недвижимо» ^[826].

И в самой России Цорндорф если и помнили, то именно таким — «вечный памятник непоколебимого мужества и беззаветной отваги русского солдата» ^[827]. Здесь происходит аберрация понятий, и даже двойная. Во-первых, этот «вечный памятник» осеняет апокрифическая цитата Фридриха II о русских как людях (вариант: «стенах мяса»), которых «мало убить, а нужно еще и повалить». Ее контекст подразумевает невольное восхищение короля, притом что прусская сила, разумеем, зиждется не на врожденной отваге и силе духа, а на палочной дисциплине и заученном автоматизме. Тогда как и у вероятного автора высказывания, Архенгольца ^[828], и в похожих высказываниях самого «прутскóго короля» подразумевается, наоборот, презрение к варварской «бесчувственности» (Stumpfsinn) московитов — бездумно умирающих «отоматов» (см. комментарий к разделу «Взгляд обывателя»).

Во-вторых, в «оперативной памяти» у видевших хаос и смятение непосредственных участников «существительное добро войску», которое принесла «сия баталия», заключалось как раз таки в том, что она опровергла господствовавшее в российских войсках мнение, якобы «выигрыш в сражении зависит от одной их отважности» и учила «регулярству» и дисциплине ^[829]. Именно в этом состояли и уроки Семилетней войны в целом, согласно Манифесту к «Российскому воинству» Екатерины II 1762 г. Содержавшаяся в нем знаменитая максима, «оружие Российское только там славы себе не приобретает, где руки своей не подъемлет», была лишь вводной, за которой следовали утверждения о необходимости дисциплины и реорганизации ^[830].

Но все это выветрилось. Цорндорфский Geist стал одним из постулатов, стоявших за военной доктриной в России. Он играл в ней такую же роль, как, скажем, «воодушевление» (élan vital) французской военной мысли. Войны стали функционировать в роли «кузницы идентичностей», стереотипы из военной сферы проецировались на внешнее восприятие и национальное самосознание — и лишь Чаадаева тревожило, что «чужестранцы ставили нам в достоинство <…> безпечную отважность, которую встречали особенно в низших классах <…>, и равнодушие к материяльным опасностям» ^[831].

Восприятие же в остальном Семилетней войны как «незнаменитой» и непобедоносной заслоняло ее очевидное значение в военной и внешнеполитической истории России. И без территориальных приобретений война показала, что «империя готова постоять за себя», подтвердив гегемонию России в Восточной Европе ^[832]. «Война с прусским королем <…> сделала их (русских. — Д. С.) теми, кем они сейчас являются», — писал бывший прусский гусар при Екатерине II. «Москва <…> у меня выучилась правилам войны, а потом вот меня и схватила за ногу!» — жаловался турецкому посланнику в Берлине и сам «грандабуркский» (бранденбургский) король ^[833]. В то же время жизнеспособность Пруссии как великой державы заставила Россию отныне считать ее ключевым игроком в этом регионе. А пассивная роль Польши подсказывала ставки в этой игре ^[834].