Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение - Алексей Юрчак Страница 66

В России к наиболее ярким примерам этого образа жизни применяется понятие «внутренней эмиграции». Эту метафору, однако, не стоит интерпретировать слишком дословно, как полный уход от советской действительности или «советского режима» в автономные, изолированные области свободы и аутентичности. Такая интерпретация «внутренней эмиграции» не описывает реальную ситуацию, в которой существовали эти сообщества, а лишь способствует созданию мифа об их якобы полной независимости от государства. В действительности, конечно, «внутренняя эмиграция» отличалась от собственно эмиграции именно тем, что она могла практиковаться благодаря активному использованию возможностей (финансовых, юридических, технических, идеологических, культурных и так далее), которые обеспечивались самим государством. При этом в сообществах внутренней эмиграции многие культурные параметры и смыслы советского мира смещались и переосмысливались. Метафора внутренней эмиграции совсем неприменима к другим, менее крайним и более распространенным примерам существования вне — когда субъект был активно вовлечен в какую-либо деятельность советской системы и занимался ею с большим интересом, но при этом игнорировал большинство констатирующих смыслов авторитетных высказываний системы (как показывает пример физиков-теоретиков — см. ниже). Несколько примеров такого отношения мы рассмотрим в этой и последующих главах. Для его анализа нам потребуется понятие, которое шире, чем «внутренняя эмиграция», и способно описать образ жизни самых разных публик своих, от тех, которые уходили в глубокую «внутреннюю эмиграцию», до тех, которые были более-менее активно вовлечены в разные практики, смыслы и институты советской системы.

Смысл существования вне системы — одновременно внутри и за пределами — можно проиллюстрировать фразой «вне поля зрения». В ней подразумевается, что какой-то предмет находится здесь, мы знаем о его присутствии, но он скрыт от нашего взгляда (другими объектами, своей миниатюрностью или сфокусированностью нашего внимания на другом). Субъектное состояние вне системы тоже подразумевает выпадание из поля зрения системы или, точнее, ее «режима видимости» (или «режима видимого»). Такой субъект, продолжая существовать внутри системы, может не следовать ее символическим, легальным, языковым или другим параметрам (действовать непонятным для окружающих образом, говорить на непонятном им языке, не вникать в смысл фактов окружающей реальности, интерпретировать происходящее ему одному понятным образом и так далее). Тезис данной главы заключается в том, что в условиях позднего социализма взаимоотношение большинства субъектов и публик с государством строилось, в меньшей или большей степени, именно по этому вне-принципу. Более того, это отношение не ограничивалось неким «альтернативным» способом существования — напротив, это отношение стало центральным принципом существования и воспроизводства всей позднесоветской системы как таковой. Хотя такое отношение субъекта к системе не является отношением сопротивления государству, оно постепенно изменяло систему, делая государство потенциально хрупким и готовым (в определенных условиях) к неожиданному обвалу, поскольку государственно-партийный аппарат не был в состоянии полностью распознать, понять, а значит, и проконтролировать это отношение.

* * *

Для анализа состояния «вне» можно применить теоретический аппарат из самых разных областей. Поскольку объектом нашего исследования являются условия производства, распространения и интерпретации авторитетного дискурса различными актерами, нам удобен язык, разработанный Михаилом Бахтиным в его ранней работе «Автор и герой в эстетической деятельности». В ней Бахтин ввел понятие вненаходимости для определения особых отношений, которые складываются в литературном тексте между автором и героем. Бахтин определил их как отношения «напряженной вненаходимости автора всем моментам героя, пространственной, временной, ценностной и смысловой вненаходимости». Согласно Бахтину, автор и герой не являются ни двумя независимыми друг от друга субъектами, ни единым и неделимым субъектом. Ни голос автора, ни голос героя не имеет абсолютного приоритета над другим голосом во временном, пространственном, ценностном или смысловом плане. Герой не вторичен автору, поскольку без голоса героя автор бы не имел своего собственного голоса. Голос пишущего субъекта является одновременно голосом автора, создающего литературный текст, и голосом героя, проживающего этот текст. Как отмечают исследователи Бахтина, этот анализ имеет отношение не только к литературному тексту, но и к теории субъекта вообще. С понятием вненаходимости Бахтин ввел важную модель субъекта, которая базируется не на традиционной бинарности взаимоотношений субъект — объект, а на тройственности этих взаимоотношений. Субъект здесь предстает в двуединстве смещенных позиций: он одновременно я и другой (автор и герои) и только на основании этого двуединства формируются его отношения с объектом (с текстом, с другими субъектами, с окружающим миром).

Эта общая теория взаимоотношений субъекта и дискурса в советском контексте преломлялась особым образом. Уникальность контекста позднего социализма состояла в том, что в его дискурсивном пространстве доминировал авторитетный дискурс, избежать которого полностью было невозможно. Но в состоянии вненаходимости по отношению к этому дискурсу находиться было можно. Именно такое отношение практиковал «нормальный» советский субъект. Этот субъект играл одновременно две роли по отношению к авторитетному дискурсу: он был его героем, который «говорил» навязанным ему языком (то есть перформативно воспроизводил форму этого дискурса, посещая собрания, голосуя за, читая или не читая лозунги и просто не противореча ему напрямую), но он был и автором этого дискурса (то есть интерпретировал его по-новому, связывая с ним социальные практики и отношения, смысл которых не обязательно совпадал с буквальным смыслом авторитетных высказываний). Более того, именно благодаря тому, что «нормальный» субъект играл роль героя (четко воспроизводил форму авторитетного дискурса), он мог играть роль автора (создавал новые смыслы внутри советской реальности).

В главах 1 и 2 мы показали, что в ранние периоды советской истории, до начала 1950-х годов, Сталин играл роль «внешнего редактора» авторитетного дискурса. По терминологии Бахтина, Сталин был автором идеологического дискурса, способным единолично контролировать то, насколько точно идеологический язык описывает авторитетный сюжет. В тот сталинский период советский субъект играл роль героя, вынужденного следовать не только форме, но и смыслу идеологических высказываний. Однако с исчезновением позиции единоличного автора идеологического дискурса в начале 1950-х годов этот дискурс пережил перформативный сдвиг — смысл его высказываний более не гарантировался единоличным автором и оказался открыт для новых интерпретаций. Хотя советский субъект продолжал воспроизводить форму авторитетных высказываний, теперь он также играл роль автора этих высказываний, способного наделять их новым смыслом, не запланированным партией. Голоса автора и героя авторитетного дискурса слились в каждом советском субъекте — то есть субъект оказался в отношениях вненаходимости к этому дискурсу.