Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан Страница 66

Уважаемый товарищ!

Мы послали для сведения предполагаемый текст добавления ЦК. В изложении фактической стороны дела ЦК<омите>том Вы усматриваете и не опротестовываете никакой неточности.

Вы не указываете ничего конкретного в тексте добавления, что было бы в действительности для Вас в какой бы то ни было мере «оскорбительно». Так как в этот текст целиком вошла формула, выработанная Вами вместе с В.М. <Черновым> и Вас всецело удовлетворившая, то не понимаем, почему Вы можете находить оскорби-

Во всяком случае в намерение ЦК<омите>та отнюдь не входило сказать в своем добавлении что-либо для Вас «оскорбительное».

Ваше письмо с добавлением сдаться в газету и появиться в № «Знамени труда», имеющем выйти в конце этой недели.

Вместе с этим ЦК просит Вас поспешить с составлением послесловия и Вашим «докладом ЦК<омите>ту», так как каждую минуту может представиться необходимость в их немедленном опубликовании, и вряд ли для ЦК<омите>та будет возможность долго медлить с этим делом.

За секретаря

Э. Шишко

Стремление партийных вожаков воспрепятствовать появлению рутенберговских воспоминаний, и прежде всего аргументы, подбираемые для того, чтобы доказать их несвоевременность и скандалёзность, можно было бы воспринять как изощренную демагогию и оказание морального давления, если бы за ними не стояло действительно искреннее выражение подлинных убеждений. Крайний интерес в этом смысле представляет письмо М.А. Натансона¹², который, являясь решительным противником убийства Гапона и последовательно отстаивая необходимость суда над ним, пытался убедить Рутенберга отказаться от намерения разглашать революционные тайны перед «нереволюционным читателем». В том, как воспринимал Натансон описанную Рутенбергом драму, вольно или невольно сдвигались акценты: на первый план выходило совершение жестокого насилия, в котором автор воспоминаний якобы играл «непривлекательную» в глазах общества роль, в то время как казненный провокатор оказывался его несчастной и беззащитной жертвой. Небезынтересным, с точки зрения оберегания секретов подпольщиков, в письме было хотя и беглое, но достаточно внятное замечание о «психике революционной» и «остального общества», из чего вытекало настойчиво отстаиваемое требование не выставлять первую на обозрение второму, т. е. наряду с конспирацией внешней соблюдать своего рода конспирацию внутреннюю, психологическую. В то же самое время Натансон, по крайней мере на словах, проявлял расположение к оставшемуся без товарищеской поддержки Рутенбергу, которое тот не мог не оценить по достоинству. В ДГ это письмо охарактеризовано эпитетами «хорошее» и «товарищеское». Поскольку сам текст его отсутствует, оно заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным полностью (RA): 16 февр<аля 1908>

Дорогой Мартын, выскажу Вам несколько слов по поводу рукописи. Для меня не подлежит сомнению, что она производит на широкую публику впечатление, невыгодное для автора. Ее действие на нереволюционную среду будет несомненно в пользу Г<апона> как жертвы, слишком жестоко поплатившейся за свою вину. Такое выступление объясняется главным образом двумя причинами, вытекающими из свойств рукописи. Во-первых, автор слишком умаляет личность и значение Г<апона> в день 9-го января. Говоря о личных несовершенствах Г<апона>, автор умалчивает о той крупной стихийной силе, которая была в нем, которая чувствовалась и которой объяснялся его огромный успех в рабочих массах. Это умаление производит крайне неблагоприятное впечатление; читатель сразу чувствует пристрастное отношение, и это впечатление невольно переносится им на вторую часть рукописи. Во-вторых, роль автора во всей второй части для читателя, далекого от требований революционной среды, невольно окрашивается очень непривлекательным светом, прежде всего в его глазах выступая на первый план, – это высматривание, выпытывание и заманивание жертвы, обреченной на гибель. Я повторяю, что в глазах читателя нереволюционной среды этой жертвой всегда останется действительно погибший Г<апон> и погибший так ужасно под взрывом полубессознательной стихийной жестокости. Все те черты события, которые способны остановить внимание революционера, которые имеют в его глазах чрезвычайно важное значение, пройдут тогда незамеченными для читателя, тем более что они отчасти скрыты для него под иксами и игреками и тем более что они не привели в его глазах ни к каким реальным бедствиям. С этой точки зрения ужасный конец всей драмы вообще не имеет характера полной неизбежности, легко можно представить себе, что при простом публичном обнаружении поступков Г<апона> он оказался бы уже совершенно обезвреженным. Тем более это будет казаться так нереволюционному читателю и тем более непривлекательными красками будет окрашена для него роль, взятая на себя автором. Имейте в виду, что автор будет иметь дело именно с таким читателем; в глазах этого читателя даже всякий террористический акт, даже наиболее санкционированный обстоятельствами, всегда носит на себе известную печать, обусловленную предубеждениями. Нельзя сравнивать в этом случае психику революционную с психикой остального общества. Между тем автор, так сказать, выворачивает наизнанку перед этим обществом всю свою психику и надеется на то, что он будет понят. Это огромное заблуждение, и я боюсь, чтобы оно не принесло совсем неожиданных последствий.