Елизавета Тюдор - Ольга Дмитриева Страница 66

Одной из любимых литературных забав Елизаветы были игры с именами, весьма популярные в XVI веке. Не было школяра, который не перевел бы свое имя на латинский, отыскивая в нем новый символический смысл, не было придворного, не сочинившего хотя бы раз в жизни акростих, образующий из начальных букв всех строчек имя его возлюбленной. Имя превращалось в символ-звук или символ-изображение, а они, в свою очередь, — в тайные шифры в любовных играх: появляясь вместо подписи в надушенных письмах, на портретах и медальонах, даримых друзьям и поклонникам.

Королева охотно жонглировала именами и раздавала прозвища. Роберт Лейстер всегда гордился символическим значением своего латинизированного имени Robur, что означало «крепкий», и избрал своим символом изображение дубовой ветки. Но Елизавета предпочитала называть его по-другому — «Глаза», «мои Глаза», подчеркивая, как дорог был для нее граф и как важно было для нее его мнение. Но как бы он ни гордился этим, рисуя в своих письмах к госпоже вместо подписи два глаза, ее «духом» был не он, а старый Уильям Берли, проницательный, вездесущий, всезнающий, не случайно Елизавета обращалась к нему в дружеской записке — «сэр Дух». Загадочный и мрачный Уолсингем был Мавром. Себя же она именовала Перевернутое Сердце, нередко подписывая так письма к близким. К их кругу относился, разумеется, и Барашек — Хэттон, он же Овечка и Веки. Как и Лейстер, он подписывал многие свои письма к королеве последним прозвищем или рисовал две тонкие дуги век. Хэттон был талантливым игроком в шарады и однажды видоизменил свою подпись, изобразив шляпу {hat) и римскую десятку {ten), что при произнесении составляло его имя. Но безобидное кудрявое животное чуть не утонуло в волнах нахлынувшего Океана. «Океанский пастушок», «Вода», «Водопад» — королеве очень нравилось пародировать западноанглийский выговор Уолтера Рэли, превращая его имя Walter в Water («вода»).

Когда Кристофер Хэттон заметил, что его повелительница отдает предпочтение другому, он в соответствии с правилами куртуазности прибег к утонченному языку намеков, воплотив свое страдание в эстетскую игру: Елизавета получила от него необыкновенную шараду — выполненную из драгоценных камней миниатюрную Библию (на языке символов это означало: он клянется), кинжал (что покончит с собой) и небольшой черпачок (если она не окоротит сэра Уолтера — Воду). Коронованная дама его сердца отправила ему ответную криптограмму: птичку (добрая весть), радугу (гроза миновала) и миниатюрный монастырь (ему уже не угрожают потоки воды и наводнение). Чтобы успокоить Хэттона, она приписала: «Если короли — как боги, а таковыми они должны быть, то они не потерпят преобладания какого-нибудь одного элемента из господствующих в природе стихий (она намекала на воду. — О. Д.). Живность ее полей дорога ей, и она так прочно укрепила берега, что ни вода, ни потоки не смогут затопить их». Однако Овечку не успокоили эти заверения — он послал Елизавете маленький аквариум, убеждая ее, что морских созданий лучше держать взаперти. Это иносказание восхитило королеву. Посланец Хэттона писал, что аллегорическая «тюрьма для рыбки» имела успех: «Ее Величество пожелала, чтобы я написал Вам, что Вода и водные твари не радуют ее так, как Вы, она всегда предпочитала мясо рыбе, полагая, что мясо — гораздо основательнее».

Неудивительно, что та, которая с таким увлечением играла в слова, ценила и поощряла тех, для кого это стало призванием и делом жизни.

Повелительница пастушков, королева фей

Вся атмосфера елизаветинского двора, пронизанная галантным поклонением, наполненная музыкой, негой, эстетскими развлечениями, возбуждала необыкновенный интерес к литературе и театру, ибо высокая поэзия, лучшие образцы прозы и драмы давали наиболее подходящие средства для выражения подобных чувств. Увлечение театром было всеобщим: не было недели, чтобы во дворце не играла какая-нибудь из лондонских трупп, чаще всего лучшие — труппа Барбеджа или их соперники, актеры Хэнслоу, со своими блистательными авторами — Шекспиром и Беном Джонсоном. В отсутствие же профессионалов придворные и королева развлекались любительскими «масками» — небольшими костюмированными представлениями, аллегорическими по преимуществу. Также много и увлеченно читали: последние итальянские, французские и испанские новинки переходили из рук в руки, переводы самых модных европейских авторов на английский появлялись почти незамедлительно. Почти все, начиная с королевы, упражнялись в любительском стихосложении, и если не всякий решался явить свои литературные детища миру, то по крайней мере оценить достоинства истинной поэзии могли многие. Это поголовное увлечение чтением модных новинок хорошо отражает забавный эпизод. Однажды королева заметила, что ее фрейлины с большим интересом читают, передавая из рук в руки, некую поэму. Она потребовала показать ей рукопись и обнаружила, что это перевод нескольких глав из популярной книги итальянца Ариосто «Неистовый Роланд», притом наиболее вольные ее эпизоды. Автором перевода оказался ее собственный крестник — известный острослов и повеса Джон Харрингтон. Елизавета вызвала его к себе и притворно-грозно отчитала за то, что он смущает ее фрейлин рискованным чтением, но примечательно, что в виде наказания она повелела молодому человеку удалиться от двора и не показываться ей на глаза, пока он не завершит полного перевода всего «Неистового Роланда» (к слову сказать, довольно длинной поэмы). Он подчинился, и в результате этой своеобразной епитимьи Англия получила в 1591 году первое издание поэмы Ариосто на английском языке.

Как и их коронованная госпожа, страстью к хорошей литературе были одержимы многие крупные фигуры при дворе: Лейстер — дядя, друг и покровитель Филиппа Сидни, Уолтер Рэли, покровительствовавший Эдмунду Спенсеру, а позднее — Бену Джонсону, Уильям Берли, пестовавший поэта Джона Дэвиса, графы Эссекс и Саутгемптон, патроны Шекспира. Это покровительство нередко было продиктовано не только литературными пристрастиями, но и политическими потребностями: перо поэта верой и правдой служило патрону, и его призывали, когда требовалось развлечь ее величество новой постановкой либо преподнести ей к Новому году в виде традиционного дара поэму или стихотворный гороскоп. Но лишний золотой, полученный поэтами за заказ, спасал их самих от голода, а их божественные строчки — для будущих антологий. А какие имена войдут в них — Сидни, Спенсер, Марло, Шекспир, Джонсон, Лили! Каждое вызывает восхищение, но еще более они впечатляют как плеяда непревзойденных «елизаветинцев», питомцев ее века, прошедшего под знаком этой необыкновенной женщины, десятой музы Англии. Разумеется, литераторы с их причудливой игрой фантазии и полетом вдохновения внесли свою лепту в создание культа Елизаветы. Неподражаемый Филипп Сидни первым открыл тему райского «золотого века» и любовной идиллии среди первозданной природы, которую подхватили многие, сделав ее прекрасным фоном для прославления их королевы. Сидни был более чем необычным поэтом: высокородный аристократ, чьим крестным отцом был король Испании Филипп И, дипломат, воин и придворный, этот юноша снискал себе в глазах современников славу идеального дворянина. Но его называли и «рыцарем-пастушком». Удаленный от двора из-за размолвки с королевой, которой он был предан всеми фибрами своей протестантской души, Сидни начал писать в деревенской тиши пасторали, начинавшие в ту пору входить в моду. Со временем из них выросла большая поэма «Аркадия» о счастливой, благословенной стране, где на тучных пастбищах среди ручьев под сенью дубрав пастухи и пастушки пасут своих овечек и наслаждаются радостями простой жизни, предаваясь любви. Так соблазнительно было уподобить эту сказочную страну Англии, а ее повелительницу — королеве Елизавете. Сидни сделал это, воспользовавшись подсказкой Лейстера, чтобы вернуть себе расположение Елизаветы. В 1578 году он посвятил ей поэму «Майская королева», текст которой Лейстер лично преподнес государыне во время приема в садах своего поместья Уонстед. Она была тронута, и Сидни вернули ко двору, а к веренице ролей, которые постоянно играла Елизавета, добавилась еще одна — сказочной повелительницы Аркадии, королевы счастливых пастушков и пастушек, славящих ее в своих незамысловатых напевах, вечно молодой нимфы, царящей над лесами, холмами и прозрачными, как хрусталь, реками. Увы, первый из ее «пастушков» скоро покинул бренный мир, который вовсе не был так безмятежен. Сидни погиб в Нидерландах, мучительно долго умирая от раны, причинявшей ему непереносимые страдания. Последний жест этого молодого человека был так же благороден, как все, что он совершал: принесенную ему флягу с водой он попросил отдать умиравшему рядом солдату. Тело Сидни привезли в Англию и с невиданной помпой похоронили в соборе Святого Павла. Почести, разумеется, предназначались Сидни — рыцарю, аристократу, а не поэту. Но облаченная в траур и, как заметили наблюдатели, пролившая немало слез, королева Елизавета оплакивала и своего героя, и своего «пастушка», опоэтизировавшего ее век.