Хроники времен Сервантеса - Владимир Фромер Страница 66

— Знаете ли вы латынь, — спросил он, — или хотите чтобы предварительное постановление было зачитано на понятном вам языке?

— Латынь меня не затруднит.

Председатель кивнул и стал читать монотонным голосом:

«По предписанию церковных властей и с соблюдением всех установленных правил назначается тщательное изучение происхождения провиантского и налогового комиссара на королевской службе Мигеля де Сервантеса Сааведра, сына Родриго де Сервантеса Сааведра и Элеоноры де Сервантес Кортинас, родившегося от их брака в Алькала-де-Энарес, крещенного там в церкви Санта-Мария ла Майор 9 октября 1547 года…»

И вдруг произошло неожиданное. Один из судей — тот, кто сидел по правую руку от председателя, воскликнул: «Дон Мигель!» — и чуть не опрокинув стол, бросился Сервантесу на шею. «Не выдавай меня, и я тебя спасу», — шепнул он ему на ухо. С содроганием Мигель узнал Вонючего.

— Вонючий, — громко и радостно произнес он. — Я вижу, ты неплохо устроился. Помнишь горшочек масла?

— Что это значит, доктор де Пас, — удивленно спросил председатель. — Почему этот человек назвал вас вонючим? И о каком масле идет речь? Вы его знаете?

Вонючий понимал, что его единственный шанс на спасение заключается в том, чтобы не дать Сервантесу говорить. Если он расскажет про выдачу алжирским палачам шестидесяти христиан в Алжире, то всему конец. Почетную должность судьи у него отнимут, а его самого сгноят в инквизиционной тюрьме.

— Это шутка, высокочтимый председатель, обычное дело между друзьями, — начал он, пожелтев от страха. — Мы всегда шутим про горшочек масла. С этим связана одна история, произошедшая в алжирском плену. Дон Мигель — мой друг. В алжирской неволе мы с ним были неразлучны. Если бы я заранее знал, что им заинтересовалась святая инквизиция, то я, разумеется, избавил бы почтенных судей от лишнего труда. Ведь кто-кто, а дон Мигель вне всяких подозрений. Я за него головой ручаюсь. Многократно испытанный божий воин, герой многих сражений за веру. Покажите почтенным судьям вашу руку, которой вы пожертвовали в бою при Лепанто, дон Мигель. Сервантес Сааведра, почтенные сеньоры, принадлежит к безупречному, древнему, ничем не запятнанному христианскому роду, на протяжении восьми столетий доказывавшему свою доблесть во всех битвах за веру Христову. Я предлагаю немедленно прекратить испытание и извинится перед доном Мигелем за то, что его потревожили напрасно.

Вонючий замолчал и опасливо посмотрел на Сервантеса. Удовлетворен ли его враг? Молчали и судьи. Все понимали, что тут что-то неладно. Но, с другой стороны, не было оснований не верить доктору де Пасу. Его, правда, повсеместно терпеть не могли, но одновременно с этим и боялись. Знали, что он способен на любую пакость.

Сервантес колебался. Велико было искушение изобличить этого негодяя, чтобы воздалось ему по делам его. Но он преодолел это неблагоразумное, хоть и вполне естественное желание.

— Вы свободны, дон Мигель, — произнес председатель. — Извините, что побеспокоили вас.

Без единого слова покинул Сервантес зал.

* * *

Как проклятый, тащится Серантес по горестным дорогам своей судьбы. Он взыскивает налоги, конфискует зерно, ссорится с местными властями, отбивается от нападений разъяренных крестьян. Он изнемогает под бременем сострадания, усталости и тоски. Радость жизни давно исчезла. Притупились чувства. Бесконечное множество того, что он видел и пережил, растворилось где-то в недрах памяти, избавив его от тягостных воспоминаний. Осталось лишь стремление перестать заботиться о деньгах, о благополучии своих близких и превратиться в простого бродягу, бесчувственного, как земля, по которой ходишь.

Все это было бы невыносимым, если бы он не ощущал в себе нереализованную способность иного осмысления жизни. Всем своим естеством чувствовал Сервантес, что рано или поздно эта способность проявится и, как прозрачная река, понесет его к ослепительному свету. Если же этого не произойдет, то и жить незачем.

А дела его тем временем идут из рук вон плохо. У него не прекращается разлад с севильскими канцелярскими крысами, изводящими его мелкими придирками. По его отчетам чувствуют они чуждую им породу и пакостят ему, как могут.

В Кастро дель Рио Сервантеса вдруг сажают в долговую тюрьму. Кто отдал подобное распоряжение, так и осталось невыясненным. Никакого обвинения ему не предъявили и через несколько дней выпустили, так ничего и не объяснив.

Ему присылают инструкции, которые невозможно понять.

От него требуют долговых расписок, он их высылает, а ему сообщают, что они утеряны, и требуют новых. Вдруг выясняется, что он должен казне четыреста талеров, и требуют немедленно погасить задолженность. Он перестает на все это реагировать и бредет дальше скорбной своей дорогой. Жалование ему выплачивают неаккуратно. Иногда ничего не платят месяцами. А жить-то надо. Вот и приходится пользоваться налоговыми деньгами, хоть это и строго запрещено. Но ведь все так поступают. Но тут уж он окончательно запутывается в долговых сетях. Теперь уже службы не бросишь. Если он это сделает, его тотчас же упекут за растрату. Неужели до самой смерти предстоит ему брести по этой мерзкой дороге?

Но Сервантес не сдается и в который уже раз пытается вкатить на гору свой сизифов камень. Он обращается в королевскую канцелярию и предлагает свою безвестную особу на какую-нибудь должность в американских колониях Испании. Ему отказывают, но он уже к этому привык и даже не особенно расстроился.

Из-за всех этих невзгод Сервантес становится угрюмым и рассеянным. Все чаще совершает он странные, необъяснимые поступки. Его друг художник Гвидо Пасеко смотрит на него с тревогой и сокрушением. Взять, к примеру, договор, заключенный им с директором севильского театра Кристобалем Осорио. Этот сеньор создал себе имя в театральном мире после того, как женился на Елене Веласкес, дочери директора мадридского театра и бывшей любовнице Лопе де Вега. Елена ужасно располнела, утратила былую красоту и находилась в состоянии тяжелой меланхолии. Сервантеса она не узнала.

Злополучный контракт был подписан Сервантесом после основательного возлияния, когда о ясности рассудка не могло быть и речи. Согласно договору, Сервантес должен был сочинить для сеньора Осорио шесть комедий. Со своей стороны сеньор Осорио обязался выплатить автору за каждую из них по пятьдесят дукатов. Правда, лишь в том случае, если при постановке окажется, что она принадлежит к лучшим пьесам, когда-либо игравшимся на театральных подмостках Испании. Этот документ не перестал нравиться Сервантесу, даже когда он протрезвел. С гордостью показал он его Гвидо Пасеко, но художник грустно сказал:

— Ты забыл, бедный мой Мигель, что я присутствовал при составлении этого странного договора. Ты был пьян и не понимал, что Осорио и его жирная супруга почти открыто смеются над тобой. «Одна из лучших» — это ведь ровным счетом ничего не значит. Кто это определит? Сам Осорио?

Ни одна из этих шести пьес так и не была написана. Но Осорио долго еще потешался над Сервантесом в театральных кругах Севильи и Мадрида.