Последний год Достоевского - Игорь Волгин Страница 66

Между тем вечер у Полонских шёл своим чередом: прибыл Иван Фёдорович Золотарёв (он будет вскоре вместе с Достоевским делегирован Славянским благотворительным обществом на Пушкинский праздник). Прибывший сообщил, что он посетил Лорис-Меликова, облобызался с ним и что последний здоров.

Садовников упоминает ещё об одной любопытной подробности. В разговоре «Достоевский порицал женщин, которые говорят, что не могут смотреть на казнь, жалуясь на нервы». Автор мемуаров явно не одобряет Достоевского.

Интересно, читал ли он «Идиота»?

…В гостиной генеральши Епанчиной продолжается разговор о смертной казни.

Князь Мышкин: – Там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах.

Аглая: – Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете? ^[431]

Мышкин не успевает ответить (то есть автор не даёт ему такой возможности): ведь Аглая уже высказала то, что требовалось.

Смертная казнь – не есть человеческое дело. Это дело античеловеческое: ни мужское, ни женское – нелюдское.

Но пока смертная казнь существует на земле (и вина лежит на всех), устранение от этого зрелища только женщин – не более чем лицемерие. Этим лишь подчёркивается (и одновременно – приглушается!) нечеловеческий характер действа; само же действо продолжает совершаться.

Автор «Идиота» не стал объяснять всё это Садовникову.

Сразу же после чая он уехал. Тургенев прибыл после одиннадцати: на этот раз они разминулись.

«…Мне не понравилось, – замечает Садовников, – какое-то совершенно холодное отношение автора “Мёртвого дома” к казни живых людей, и само появление его на месте казни объясняю как желание извлечь нечто для своих патологических сочинений последнего времени, в которых один Венгеров находит что-то даже гениальное» ^[432].

Присутствие Достоевского на Семёновском плацу не понравилось Садовникову (впрочем, как и великому князю Константину Константиновичу). Правда, двадцатиоднолетний Романов пытается как-то извинить этот поступок: Достоевский был с ним достаточно откровенен. Тридцатитрёхлетний Садовников гораздо строже: он не находит для этого случая никаких оправданий и объясняет любопытство автора «патологических сочинений» причинами сугубо утилитарными. В свою очередь Достоевский, чрезвычайно тонко чувствующий то или иное к себе отношение, не считает нужным разъяснять Садовникову свои мотивы.

Однако на следующий день некоторые разъяснения потребовались.

На следующий день и через неделю

24 февраля 1880 года вдова президента Академии художеств графиня Анастасия Ивановна Толстая пишет своей дочери Е. Ф. Юнге: «Сейчас возвратилась я от Достоевских – я нашла его чем-то расстроенным, больным, донельзя бледным. На него сильно подействовала (как на зрителя) казнь преступника 20 февраля» ^[433] (имеется в виду день покушения. – И.В.).

Показавшийся Садовникову «совершенно холодным» в самый день казни, теперь, через два дня после неё, он выглядит совершенно разбитым – и его состояние не остаётся не замеченным А. И. Толстой.

Слова шестидесятитрёхлетней графини поразительно напоминают характеристику Достоевского в дневнике двадцатилетней Анны Григорьевны: вспомним её запись от 4 октября 1866 года – дне казни Ишутина.

Он мало изменился за прошедшие тринадцать лет.

Но у нас имеется ещё одно – правда, косвенное – свидетельство того, каким образом казнь Млодецкого отразилась на эмоциональном и психическом состоянии автора «Братьев Карамазовых».

23 февраля (то есть на следующий день после казни и накануне посещения А. И. Толстой) у Достоевского состоялся крупный разговор с неким Павлом Петровичем Казанским, капитаном Генерального штаба. П. П. Казанский – родственник Д. А. Шера, который, в свою очередь, приходился родственником самому Достоевскому. Шеры – одни из главных претендентов на куманинское наследство (этой родственной тяжбой – о капиталах, оставленных богатой тёткой А. Ф. Куманиной, отравлены его последние годы).

Вслед ушедшему Казанскому отправляется письмо.

«Полчаса после Вас, – пишет Достоевский, – я опомнился и сознал, что поступил с Вами грубо и неприлично; а главное, был виноват сам, – а потому и пишу это, чтоб перед Вами извиниться вполне. Если пожелаете, то приеду извиниться лично».

Через одиннадцать месяцев ещё один родственный разговор – на ту же «куманинскую» тему – явится (согласно одной из версий) главной причиной его предсмертной болезни. На сей же раз обошлось; дело закончилось лишь скандалом. Причём, чувствуя себя виноватым, Достоевский первый делает шаг к примирению – очевидно, нелёгкий для него шаг.

«Но замечу, однако (как необходимую подробность), – продолжает автор письма, – что г-на Шера я назвал чер<вонным> валетом (то есть мошенником. – И.В.) отнюдь не в прямом (юридическом) значении, а просто выбранил его первым попавшимся словом, не сопрягая с ним значения прямого, какое имеет слово валет. Это отнюдь».

Разъяснив эти вербальные тонкости, Достоевский обращается к более широкому, можно сказать, общественно-психологическому контексту ссоры. Он говорит, что вовсе не желает оправдываться своим болезненным состоянием, которое вполне сознаёт, и даже – тут следует важное признание – «беспокойным состоянием нашего времени вообще… мысль о котором приводит меня в болезненное расстройство, что было уже неоднократно в последние дни».

«Не оправдывается», однако упоминает: его оправдательным аргументом становится само время.

Личному столкновению, ссоре из-за «несчастного наследства» («…хоть бы его вовсе не было», – в сердцах замечает Достоевский) подыскивается мотивировка, придающая самому скандалу внеличностный оттенок. И хотя автор письма вовсе не извиняет себя («Все эти объяснения (как оправдания) были бы для меня постыдными. Я виноват вполне…») ^[434], тем не менее он указывает причину.

Разумеется, его адресату вовсе незачем знать, был ли он на казни Млодецкого (да об этом и не говорится в письме), но это неназванное обстоятельство сыграло свою роль.

В поступке Достоевского есть ещё одна сторона. Его жест являет не только благородство характера. Это акт самодисциплины, «самоодоления», «самовыделки», испытание самого себя – пусть на «бытовом» уровне – в том, что через несколько месяцев как задача будет провозглашено в Пушкинской речи. Он, как всегда, не выдержал, сорвался, вспылил и, может быть, обидел незнакомого (или малознакомого) посетителя. Ему трудно признать свою ошибку постфактум, однако он заставляет себя это сделать – тем бескорыстнее, что ни в каком отношении не зависит от Казанского. Это акт его доброй воли: «смирись, гордый человек», обращённое к самому себе.