На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков Страница 66

– С этими говорить не о чем, – ответил я.

– Ты им его отдал! – крикнула она.

– Ты бы хотела, чтоб я начал отстреливаться? Вот тогда бы нам всем конец.

– А так – всего лишь ему, да?

– Нет, – сказал я. – Не глупи. Это не то, что тебе показалось.

– А что? На приём в Кремль так не увозят.

– Да.

– Так что тогда?

– Ещё не знаю.

Было без четверти четыре. Звонить куда-то – бессмысленно. Коба, возможно, и не спит ещё, но наверняка не будет обрадован, если ему жахнуть сейчас по мозгам нашими проблемами. Лаврентию звонить раньше девяти утра тоже не стоило. Озвереет попусту, безо всякой пользы для дела. Минут пять я катал варианты и так и этак; очень трудно было сосредоточиться под осуждающим и нетерпеливым взглядом Маши. Ничего не вытанцовывалось; по всему получалось, надо ждать. Пусть каких-то несколько часов, и пусть даже они могли оказаться для сына нелёгкими.

– Хочешь брому? – спросил я.

– Ты за кого меня принимаешь? – спросила она. Действительно, она не проронила ни звука, ни слезинки. – За кисейную барышню? Не дождёшься. Я колючую проволоку под пулемётным огнём резала. И не вздумай меня утешать руками. Я ничего не забыла.

– Чего ты не забыла? – устало спросил я.

– Ничего не забыла.

– Чего ничего?

Она не ответила.

Больше мы не разговаривали. Время от времени я взглядывал на часы, словно мог взглядом подщёлкнуть, подхлестнуть, как плёткой коня, минутную стрелку, но на самом деле не мог. Сохранять неподвижность было труднее всего. Тело требовало действий – стрелять, бежать, ползти, карабкаться, закладывать адские машины. Душить. Но было бы бездарно и недостойно бегать из угла в угол. Маша тоже осталась сидеть – в полупрозрачной соблазнюшке, такой беспомощно-трогательной сейчас, точно любимый зайка на подушке больного ребёнка; со спутанными волосами на плечах, грудью в голубых прожилках, сухими глазами и ускользающим от меня взглядом.

Светало. Снаружи зазвучало утро; подали голоса просыпающиеся птицы, невозбранно прокатил по пустой улице первый троллейбус, что-то уронил дворник. Ещё час, думал я. Ещё какой-то час. С кого начать? Кому звонить первому, чтобы не напортачить и не сделать хуже? Наверное, сначала окольно… Климу? Он же оборонный нарком, его подпись ещё не просохла на приказе о Серёжкином награждении… Васе Сталину? Занавески на окнах медленно пропитывались розовым соком и начали светиться, как лепестки цветов на просвет. И в этот момент в замке лестничной двери заскрежетал ключ.

Меня будто вытряхнули из кресла. Я влетел в прихожую как раз, когда открылась дверь, и успел увидеть, как Серёжка – невредимый, без единого синяка, без единой царапины, в нетронутой, по-прежнему безупречно сидящей форме – втискивается с лестничной площадки. Он двигался медленно и неуверенно, точно забыл, как работают и за что отвечают руки-ноги, и вспоминает на ходу. Притворил дверь. Почувствовал, что закрыл неплотно, и навалился обеими ладонями, едва не выронив трость. Замок щёлкнул. Сын отвернулся от двери и только тогда увидел меня. Механически улыбнулся; глаза остались мёртвыми.

– Всё нормально, пап, – сказал он. – Перепугал я вас? Всё нормально. Мама как? Сердце не прихватило? Ты ей валидолу дал?

Его взгляд съехал с меня вбок; я обернулся. Маша, белая, как скатерть, уже стояла в дверях, прислонясь плечом к косяку. Серёжка шагнул к ней, обнял свободной рукой и чмокнул в щёку.

– Порядок, мам, – сказал он. – Погода лётная.

Он пристроил трость у двери, неловко переобулся в домашнее и, хромая, двинулся к двери деда. Постучал. Услышал изнутри «Заходи!» и зашёл. Остановился на пороге.

– Дед, – сказал он, – у тебя всегда ведь водка есть. Поделись.

Из прихожей в открытую до половины дверь было видно, как папа Гжегош, и впрямь, похоже, пытавшийся снова спать, вскочил с постели в одних трусах. Метнулся на высохших, но по-прежнему волосатых кавалерийских ногах к потайному припасу и без единого слова рассекретил бутылку и стакан. Трясущейся рукой, расплёскивая, налил до краёв. Протянул Серёжке; стакан скакал в его пальцах. Серёжка взял и, как воду, выпил до дна. Окаменевшая у косяка Маша вдруг суматошно встрепенулась, точно вспугнутая курица, и, смешно шлёпая босыми ногами, побежала на кухню. Серёжка ткнул пустым стаканом в сторону деда.

– Ещё? – со знанием дела спросил тот.

Сын немного подышал обожжённым горлом и сипло сказал:

– Да.

Маша, торопливо семеня, уже бежала назад с неровно нарезанными ломтиками ветчины и сыра на блюдце.

– Закуси, Серёженька, – пролепетала она, умоляюще тыча блюдцем в сына. – Закуси.

– Спасибо, мам. Сейчас.

Он принял у деда стакан и, не задумываясь, понёс ко рту. Маша ждала рядом с закуской в одной руке, а палец другой по-детски сунула в рот; я подумал, что она впопыхах порезалась. И тут водка дошла.

– Я дрянь! – страдающе сказал сын. – Я дрянь, понимаете? Мразь, слизь! Из-за таких, как я, слюнтяев нам коммунизм и не построить.

Никто не нашёлся, что ответить.

Он подождал мгновение, а потом выхлебал второй стакан так же, как и первый: механически, одинаковыми ритмичными глотками. Наконец-то нашарил, не глядя, ломоть сыру и положил в рот. Начал жевать. Потом перестал. Его повело. У него ослабели ноги, и он с пустым стаканом в руке, с раздутой левой щекой опустился на дедов стул.

– Ведь я же поручился за него, – сквозь непрожёванную закусь невнятно пожаловался он. – Поручился. Я в него верил. Я ему как себе верил!

Помолчал. Потом у него заслезились глаза.

– А теперь меня про него допрашивают… Лучше бы меня арестовали, – беспомощно сказал он. – Заслужил. – Он громко икнул. – Но теперь – вот!

Его пальцы сжались так, что я испугался, как бы он не раздавил стекло. Пустым кулаком он что было сил ударил себя по колену.

– Вот так надо! – выкрикнул он с яростью и болью. Ударил сызнова. – Вот так! Чуть-чуть оступился, слегка напортачил – всё! Нет тебе веры! Как кремень надо! Как кремень!!! Слабаков в расход! Никому!!! Нельзя!!! Помогать!!!

Изо рта его фонтанами летели крошки и слюна.

– Проглоти, Серёженька, – беспомощно сказала Маша. – Проглоти… И вот ещё возьми кусочек… Ты же любишь ветчинку. Вот ветчинка, видишь? Скушай…

Я позвонил в половине одиннадцатого. Не мог больше ждать. Будь что будет.

– Доброе утро. Не разбудил?

– Что это тебе не спится? – недовольно спросил Коба.

У меня вырвалось:

– Вашими заботами.

– Что такое? – Насторожившись, он мигом подобрался; тон стал цепким и хищным.

– Коба, мне срочно нужно уехать. Срочно.