В тени Восходящего солнца - Александр Куланов Страница 66

Среди особенно любимых Валеричем поэтических произведений была «Баллада» Тургенева. Забытое сейчас, это стихотворение искажалось еще царской цензурой, но удивительно не это. Написанное в 1841 году, почти за столетие до сталинского ужаса, оно настолько точно воспроизводило обстановку допроса, что совершенно непонятно, как оно не было запрещено цензурой сталинской, неврастенично чуткой к тончайшим намекам на реальность:

Перед воеводой молча он стоит;

Голову потупил — сумрачно глядит.

С плеч могучих сняли бархатный кафтан;

Кровь струится тихо из широких ран.

Скован по ногам он, скован по рукам:

Знать, ему не рыскать ночью по лесам!

Думает он думу — дышит тяжело:

Плохо!., видно, время доброе прошло.

«Что, попался, парень? Долго ж ты гулял!

Долго мне в тенёта волк не забегал!

Что же приумолк ты? Слышал я не раз —

Песенки ты мастер петь в веселый час;

Ты на лад сегодня вряд ли попадешь...

Завтра мы услышим, как ты запоешь»...

Неудивительно, почему это стихотворение так любил Валерий Щеголев: ведь оно про работу! Признанный всеми классик русской литературы почти сто лет назад написал стихи про его работу, и логика проста: это было, это — можно, это — правильно! Ведь классик же...

Служба, допросы, пытки, эксперименты с ядами и «сывороткой правды», видимо, переходили в момент декламации в подсознании Щеголева в сферу эпического подвига, когда не обреченный безвинно человек стоял перед ним, истекая кровью, а «сумрачно насупивший голову» разбойник не обращал внимания на кровь, струящуюся из широких ран. Разбойник, а не жертва, а значит — он, палач, прав, он — на работе! Все чинно, красиво, благородно — все так, как не было и не могло быть в жизни, но как очень хотелось бывшему студенту-химику.

Кстати говоря, очень любил Щеголев и «REQUIEM» вовсе нынче забытого Диодора Пальмина:

Не плачьте над трупами павших борцов,

Погибших с оружьем в руках,

Не пойте над ними надгробных стихов,

Слезой не скверните их прах.

Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам,

Отдайте им лучший почет:

Шагайте без страха по мертвым телам,

Несите их знамя вперед!

С врагом их, под знаменем тех же идей,

Ведите их бой до конца!

Нет почести лучшей, нет тризны святей

Для тени, достойной борца!

Возможно, читая эти стихи, Щеголев вспоминал, как уходил по маньчжурской тайге от преследователей с капканом на ноге, видел себя народным героем, идущим сквозь тяжкие испытания к новой, лучшей жизни. А что на пути становится все больше и больше трупов, в том числе тех, кто только что был рядом с ним и кого непонятно кем считать — то ли «павшим борцом», то ли «врагом народа», так это не так уж и важно: «Шагайте вперед по мертвым телам». Не важно, по чьим — лишь бы по мертвым.

Со временем Андрей Будзинский все больше втягивался в спортивную жизнь, завоевывая новые призовые места в создававшемся тогда новом виде спорта — борьбе вольного стиля, после войны получившей название «самбо». Валерии же, наоборот, погружался в деятельность спецлаборатории и постепенно охладевал к своему несостоявшемуся воспитаннику, который к тому же никак не хотел пробуждать в себе звериные инстинкты, да еще столь экзотическими способами, как поедание сырого мяса и рычание на луну. Правда дружеские отношения сохранялись, а как-то раз перед большими соревнованиями Щеголев в качестве допинга снабдил друзей-спортсменов таблетками бензедрина. Один из парней таблетки принял, но не до соревнований, а после—чтобы караулить всю ночь вещи в поезде Ленинград—Москва...

В 20-х числах апреля 1940 года Щеголев и Будзинский остались ночевать в гостях у их друга Виктора Салмина. «Поужинали, выпили, мы — умеренно, а Валерии — изрядно. И вот уже 12 часов, куранты бьют по радио, затем гимн. Валерия до этого уже лег спать, а тут встал, надел халат, встал по стойке смирно, затем с серьезным лицом поднял правую руку вверх, указывая куда-то в вышину. Ну, мы с Виктором переглядываемся, дескать, пьяное чудачество. Стали его уговаривать лечь спать. Он присел и говорит: «Я скоро умру. Так вот, завещаю тебе все книги, какие у меня есть: учебники французского бокса, дзюдо и так далее. А тебе — золотые часы и коллекцию драгоценных камней в футляре». Все это мы восприняли как пьяный бред, как могли, уговорили его лечь и заснуть. Наутро этот разговор не упоминался. А 24 апреля... было решено позвонить Валеричу. Звоню. Трубку взял Александр Александрович Григорович (сотрудник «Лаборатории-Х», упоминавшийся в 1950-х года на допросах Майрановского. — А. К.) и на мой вопрос о Валериче объявил: “Валерий Дмитриевич умер. Поехал в командировку и в вагоне умер. Похоронен на Крестовском кладбище, могила номер...”

В этот день или на другой мы поехали на кладбище, и верно — под этим номером обнаружили свежую могилу. Притащили здоровенную каменную плиту, положили в изголовье, постояли и... ушли. В дальнейшем, уже после войны, тот же Александр Александрович сообщил мне, что Валерия отравился, составив себе какой-то яд, и, хотя к нему подбежали, спасти не смогли...

Этот человек остался для меня памятен на всю жизнь, да и не только для меня, а для всех, знавших его. Я совершенно не имею намерения восторгаться им и обелять его дикие атавистические повадки или садизм. Удивляет и поражает другое: как могли у человека, в высшей степени образованного, начитанного и, я бы даже сказал, талантливого, уживаться качества, совершенно противоположные, которые можно назвать одним словом: “человеконенавистничество”».

Душитель-неврастеник Щеголев любил еще одно стихотворение, повествующее о его несбыточной мечте. Это «Мой приют» Спиридона Дрожжина:

Люблю я сельский мой приют,

Мой огород и сад тенистый,

Где вечером, окончив труд,

Сажусь под липою душистой;

Смотрю, как облачко плывёт,

Как тихо зорька догорает;

Жена мне ужин подаёт

Иль чай горячий наливает,

А ночь свой полог опускает

И на покой меня зовёт.

Но у палача не было и не могло быть приюта, жены и покоя, и это правильно — в любую эпоху. Даже если он очень любил стихи.