Советский кишлак. Между колониализмом и модернизацией - Сергей Абашин Страница 66

Все эти сведения соблазнительно было бы интерпретировать в том духе, что события в декабре 1892 года были столкновением старой ошобинской элиты, имевшей налаженные связи с аштскими элитами и российскими чиновниками, и новой элиты, которая пыталась, используя деньги и популизм, закрепить свои претензии на власть. Но, конечно, фактов для такого обобщения не слишком много. В любом случае очевидно, что этот конфликт имел свою предысторию и свой контекст, которые были не особенно понятны колониальной власти.

Надо еще отметить, что перечисленными фигурами, которые так или иначе проявили себя на выборах сельского старшины в 1892 году, ряд претендентов на властные позиции в Ошобе вовсе не ограничивался. В экспликации 1899 года сельским старшиной Ошобы назван некто Бадалбай Мулла-Мирза Рахимов. В одном из документов, датированных 1900 годом, говорится, что ошобинский сельский старшина Мулла Мирза-Рахим Мухаммад-Назаров заступил в должность заместителя (кандидата) волостного управителя, которым тогда же стал аштец Мулла Аскар Мирза-Саидов. В рапорте сказано, что оба они «люди состоятельные, благонадежные и распорядительные» [397]. Из других документов известно, что в 1901 году из-за болезни Муллы Аскара на должность волостного управителя временно назначен Мулла Мирза-Рахим Мухаммад-Назаров [398], а в 1903 году последний был уволен с должности ввиду преклонного возраста — ему было уже 70 лет [399]. По-видимому, уйдя на повышение в последний год XIX столетия, сельский старшина Мулла Мирза-Рахим поспособствовал тому, чтобы на его должности остался сын Бадалбай.

В той же экспликации 1899 года в списке пятидесятников кроме знакомых Имамбая Муллабаева, Ишанхана Батырханова, Муллы Рахматуллы Халык-Назарова (который также был на стороне Одинамата Исаматова) можно встретить новые имена — Муминбая Абдувахидова, Маллабая Назарбаева и Давранбая Исламбаева. Из своих изысканий я знаю, что Давранбай Исламбаев — отец Одина-аксакала, исполнявшего обязанности сельского старшины где-то в 1910-е годы (по словам его сына, он трижды избирался на двухлетний срок), Муминбай Абдувахидов — это Муминбай-аксакал, который занимал должность сельского старшины в Ошобе в начале 1920-х годов [400].

Все перечисленные ошобинцы представляли наиболее значительные и сильные семейные группировки, за ними была также поддержка более широкого круга родственников, видимо, и других альянсов — по соседскому, приятельскому, экономическому признакам. Власть мингбаши и аксакала, хотя и легитимированная колониальным режимом, не была внешней по отношению к сообществу, она опиралась на всю сеть отношений и позиций внутри кишлака, передвигалась по этой сети, переходила от одной влиятельной семьи к другой и никогда не была абсолютной и надстроечной. Та или иная должность в колониальных институтах не была единственным механизмом влияния и обогащения, поскольку в руках ошобинцев сохранялись и другие ресурсы — экономические, социальные, культурные. Представители одной семьи могли уйти с официальных должностей, уступая место представителям других групп, терпели поражение в конкурентной борьбе, потом копили силы, опять побеждали и возвращали себе статусные позиции. Власть как таковая была не столько функцией установленного извне порядка, сколько результатом сложного баланса сил и ресурсов внутри самой общины.

* * *

Британский историк Александр Моррисон в книге «Российское управление в Самарканде» пишет, что «русские <…> не могли предотвратить подчинение местной управленческой машины тем, кто обладал властью на низовом, сельском уровне <…> Государственной властью и государственным авторитетом манипулировали, используя их в разнообразных целях, будь то личное обогащение или создание патронажной системы, посредством которой царское правительство замещало должности на местах. Провал был вызван не столько отсутствием реального принуждения, кадров или денег, сколько нехваткой знаний» [401]. Автор считает, что Российская империя, как и все остальные европейские империи в своих колониях, была неспособна установить эффективное управление в Средней Азии и модернизировать местное общество, превращая его в некое подобие себя или собственных представлений о современности и цивилизации. Моррисон отмечает не только слабость российской власти, но и преемственность между доколониальными и колониальными режимами, рассматривая местные элиты как заинтересованных участников имперского управления [402]. Только подключение к внешним, колониальным механизмам доминирования еще и местных механизмов управления и регулирования давало российским чиновникам возможность господствовать в регионе, в том числе осуществлять свои проекты его трансформации, причем распределение выгод и дивидендов от этих проектов также было многосторонним и не обязательно несправедливым.

С тезисом о слабости российской колониальной власти спорить трудно. Если посмотреть на то, как чиновники использовали накопленные ими знания для контроля за локальными сообществами, такими как Ошоба, то окажется, что их знания были далеко не полными и даже ошибочными, а сама власть — неэффективной. А если удается, убрав колониальное искажение, увидеть, чтó происходило в таких сообществах, то там обнаруживаются социальные разграничения, свои сильные и слабые, победители и проигравшие, свои противоречия и борьба, не сводимые к оппозиции колонизаторы/колонизируемые. Российские чиновники вынуждены были опираться на те или иные местные группировки, члены которых вольно или невольно превращались в коллаборационистов.

Однако я бы сделал тем не менее несколько уточнений к этому тезису [403]. Российская империя все-таки пыталась создавать на завоеванных территориях институты и пространства, которые могла бы обустраивать полностью или почти полностью по собственному плану, — это города и промышленное производство (фабрики, железные дороги), русские и «русско-туземные» школы, суды, тюрьмы, клиники и так далее. Отдельные сельские районы, селения и социальные группы по тем или иным причинам также становились объектом пристального внимания колониальных чиновников, и они учились использовать свои знания, чтобы управлять ими. Контроль за этими ключевыми и опорными пунктами и сообществами позволял колониальной власти удерживать все завоеванное пространство в своем подчинении, не вникая в специфические детали, не заглядывая пристально во все уголки, не тратя времени и средств на их изучение. Значительная часть местного общества, особенно в стороне от городов и железных дорог, продолжала, конечно, жить в соответствии со своими классификациями времени, географии, истории и социальных делений, но и она менялась, пусть очень медленно, незаметно, в результате множества хаотических движений, без какого-то плана и прямого воздействия со стороны колонизаторов. Постепенно колониальное влияние кумулятивно набирало силу, власть расширяла сферу своего контроля, захватывала все новые и новые области — в территориальном и социальном смысле, рекрутировала и сама взращивала лояльных «туземцев». Эту динамику следует учитывать, внося соответствующую поправку в оценку колониальной политики в Туркестане.