Оренбургский владыка - Валерий Поволяев Страница 66

— Да ты что! — Дутов отрицательно покачал головой. — Меня даже собственный конвой не поймет.

— А ты смени конвой, который тебя не понимает.

— Не-е-ет, — медленно, картинно растягивая буквы в простом коротком слове, произнес Дутов.

— Сашка! — Васильева повысила голос.

— Шурка! — Дутов также повысил голос.

Васильева заплакала — некрасиво, тряся плечами, вздрагивая всем телом, а Дутов, глядя на нее, думал о том, что, в сущности, эта женщина ему надоела и сама виновата в том: лезет во все дела. Скоро, наверное, в штабные карты засунет нос.

Кончив плакать, Васильева отерла рукой мокрое лицо, с надеждой глянула на Дутова:

— А, Сашка?

— Нет! — отрицательно покачал головой Дутов.

Опять залившись слезами, она уже жалела о том, что затеяла этот разговор, сердце у нее что-то стиснуло обреченно. Когда она подняла голову и пальцами расклеила слипшиеся ресницы, Дутова рядом уже не было. Атаман перешел в соседнюю комнату — там появился начальник штаба Поляков, тщательно выбритый, пахнущий французским «о’де колоном», неторопливый, внимательный.

Поляков предложил атаману:

— Может, нам этого дурака-есаула сдать в контрразведку?

А, Александр Ильич?

— Богданова?

— Так точно.

— Не надо, — поморщился Дутов. — Сейчас меня не понимает треть казаков, а тогда будет не понимать две трети… Не надо!

Поляков склонил голову:

— Как скажете, Александр Ильич.

— Наша задача — другая: на все командные посты расставить своих людей. Вы понимаете, что я имею в виду? — взгляд атамана сделался жестким, в нем вспыхивали крохотные неяркие молнии.

— Тургайцев? — поспешно спросил Поляков.

— Верно, — крохотные молнии исчезли, голос атамана обрел прежнюю ровность и неторопливость, — тургайцев… Это первое. И второе — нам пора реформировать казачьи части. Тогда позиции различных Богдановых, Каргиных и прочих превратятся в бумагу для подтирания задницы.

— Может, не реформировать, Александр Ильич, а унифицировать? — осторожно поправил шефа начальник штаба.

— Что в лоб, что по лбу — все равно… Лоб-то — один.

— Я займусь этим, — пообещал Поляков.

— Займись, любезный, — Дутов сомкнул руки на животе, повертел большими пальцами.

Его неожиданно обеспокоил разговор с Сашей. И хотя пять минут назад атаман, разозленный, горячий, готов был выкинуть ее за порог своего роскошного вагона, сейчас на это у него не хватило бы пороха. Еще немного — и он размякнет, попросит Шурку о прощении, хлопнется перед ней на колени, и все возвратится на круги своя… Все действительно возвратится. Кроме симпатичных вчерашних гимназисток… Дутов втянул сквозь зубы воздух, поболтал во рту, словно бы хотел остудить собственный язык и отрицательно мотнул головой:

— Нет!

Вскоре Саши Васильевой не стало — сложив свои вещи в два узла, она вынесла их на перрон оренбургского вокзала, коротким простым движением перекрестила окна вагона и, стройная, красивая, вызывающая восхищение у офицеров, находившихся на перроне, сунула два пальца в рот и лихо свистнула. В ту же минуту из-за угла вокзала вывернула пролетка с кудрявым кучером-лихачем, подпоясанным цветастым цыганским платком — ни дать ни взять, разбойник из старой былины. Кучер свистнул ответно, гикнул и остановился у Сашиных узлов. По-царски приподняв длинную юбку, Саша взошла в пролетку, лихач кинул следом узлы, и пролетка, развернувшись с грохотом, бесследно исчезла.

Маневр с «унификацией» казачьих частей, прошел успешно — к середине осени влияние оппозиционных офицеров свелось на нет, «каргинские крикуны», как звал их Дутов, замолчали совсем, а то едва слышное тявканье, которое иногда раздавалось из подворотен, оппозиционным считать было нельзя. Это даже не тявканье, а так — скулеж…

— Иван Григорьевич, мы должны создать собственную казачью армию, — сказал Дутов Акулинину.

Цель казалась достойной. Только сейчас Дутов понял, как тяжело быть политиком. Постоянно изворачиваться, ловчить, давать ложные обещания, говорить «да» там, где нужно сказать «нет»; улыбаться, когда на душе скребут кошки; и кланяться, подобно китайскому болванчику всем кроме дворников и стрелочников на железнодорожных путях.

— Вот жизнь, — удрученно произносил Дутов и, подойдя к зеркалу, кланялся собственному изображению, потом недовольно дергал одной стороной рта. — При такой жизни вообще можно в «ваньку-встаньку» обратиться.

В сентябре восемнадцатого года в Уфе пышно открылось Государственное совещание. Играла музыка, по городу маршировали конные оркестры, дамочки бросали под копыта лошадей осенние цветы, лихие конвои картинно, с шашками наголо, сопровождали автомобили с участниками совещания. Из всех конвоев выделялись оренбуржцы, — своей статью, подтянутостью, четкостью исполнения команд, невозмутимостью, красивой формой, серебряными погонами командиров.

К примеру, караулы Народной армии Комуча погон не носили, вместо них на роговые пуговицы они наматывали какие-то полосатые ленточки, обрывки; непонятно даже, как различали своих командиров. Еще одно удивляло нервных участников совещания, а вместе с ними и впечатлительных уфимцев: воины Комуча маршировали под красными знаменами. Этого еще не хватало! Однако гражданская война на то и гражданская война, что она испытывает все цвета боли, и красный с белым — прежде всего.

В Омск Дутов прибыл одним из последних — неторопливый, с бесстрастным лицом, при дорогой шашке, с парадными генеральскими погонами и аксельбантами, значительно украсившими его мундир. К сожалению, только фигура у Дутова к тридцати пяти годам подкачала, ее трудно было чем-либо подправить.

На вопрос генерала Болдырева [45]«Почему так поздно, Александр Ильич? Совещание уже хотели открывать без вас», Дутов ответил мрачно, нагнав в голос тусклых красок:

— Красные давят так, что спасу нет. Положение на фронте очень тяжелое…

Болдырев оценивающе прищурил один глаз, оглядел атамана и бросил небрежно:

— Пугаете…

Так оно, собственно, и было — через шестнадцать дней казаки Дутова возьмут Орск — последний город на территории Оренбургского казачьего войска, находящийся под контролем красных, а через три дня Дутову, несмотря на распри с Комучем, присвоят звание генерал-лейтенанта — «за заслуги перед Родиной и Войском». Правда, пока Орск еще не был взят, и Дутов мрачно скрипел сапогами, стоя на уфимском перроне и слушая в исполнении сводного оркестра какую-то музыкальную лабуду, лишь отдаленно похожую на торжественный марш. Он недовольно морщился, но прерывать оркестрантов протокол не допускал.