Блистательный Химьяр и плиссировка юбок - Лев Минц Страница 65

К именам вроде Раймонд, Вальтер, Густав (Густав Конопаткин — нормальное сочетание для русского человека 20–30-х годов рождения) евреи в целом остались равнодушны, как и к Владленам и Сталиленам (попробуйте расшифровать!). Короче говоря, произошло в который раз одно и то же: евреи вроде бы и взяли себе европейские имена «как у всех», но тут же создали «антропонимическое гетто» с ограниченным набором. Особенно почему-то полюбилось имя Эдуард, Эдик. До такой степени, что я знавал стопроцентных арийцев, которым при таком имени приходилось вечно доказывать, что они не евреи. На что им обычно отвечали: «Ну, это мы еще посмотрим, что ты за Едик…» А вот к простодушному борцу с евреями генералу Макашову придирались зря: у евреев Альберт нечасто встречается. У православных — куда чаще. Так что вовсе не врал Альберт Михайлович: он чисто русский.

И все же никак не могу понять, чем руководствовались родители, давая рожденному в 1937 году мальчику имя Адольф. Или в глухом биробиджанском колхозе не было радио, и они ничего не слышали о старшем тезке своего сына, уже крепко набравшем силу в Германии…

Мой сосед, по паспорту Яков Срульевич, не любил это отчество, но скорее всего только из-за неприятного созвучия с русским словом. Поэтому в миру он звался Яковом Израилевичем. И сына его звали Марик — все чин чином. И уж тем более не был Яков Израилевич — прошу извинить за неуклюжесть выражения! — Иваном, Не Помнящим Родства. Я встретил его, когда он стал дедушкой и катил детскую коляску. Я спросил: «Кто?» Яков Израилевич гордо ответил: «А ид!» В данном случае имелось в виду «мальчик». «Ви руфт зих а ид? — спросил я. — Как зовут парня?», ожидая услышать нечто если не библейское, то хотя бы местечковое. И чуть не сел, услышав гордый ответ: «Ростислав!» Не могу передать на письме рокотание этого заглавного «Р»…

Впрочем, примерно в то же время — лет 25 тому назад — стало встречаться и другое. Как-то моя матушка, придя домой, поделилась со мной свежим впечатлением. Она встретила соседскую девочку Лену, выросшую на ее глазах. Лена гуляла с младенцем в розовом одеяле. «Как зовут дочку?» — спросила моя матушка. «Геула», — отвечала Лена. Мать спрашивала меня, что я думаю, почему дали такое красивое и такое нерусское имя? Я высказал предположение, и оно оправдалось, когда нас позвали «на отвал»…

Ибо массовая алия также сказалась на наборе имен.

Но мы долго задержались на именах русских евреев-ашкеназим. А нам есть смысл поговорить о том, что происходило в этой сфере у горских, бухарских и грузинских евреев, а также у тех крымчаков, кому удалось уцелеть.

А потом заглянуть за границу, но все еще оставаясь в Старом Свете…

Те восточные общины, о которых мы упомянули, подошли к революции и перешагнули ее дату с набором сугубо еврейских имен. Их ветхозаветное звучание, естественно, тоже зачастую было искажено, но совсем не так, как у ашкеназим. Скажем, Овадия мог звучать в Бухаре как Обадъё, Исраэль как Исроил, а в городе Дербент и окрестных аулах многих мужчин звали Хануко. Я сам встречал Хануко Мататиевича Мататиева. У грузинских евреев встречались, правда, и просто грузинские — даже не поймешь, христианские ли — имена вроде Шота и Шалва. Хотя скорее всего это были имена внешние. У бухарских же и горских евреев не встречались имена, которые считались мусульманскими, и имена, считавшиеся русскими. (Впрочем, горских женщин часто звали предметными именами: например, Гюльбахор — на фарси Цветок Весны. Была такая Героиня Социалистического труда, колхозница Гюльбахор (Гюльбоор) Давыдова.)

Эмансипация и включение в социалистическое общество этих общин сильно отставали от темпов, которыми ашкеназим покидали штетл и становились столичными жителями. То ли московские власти, занятые эмансипированием коренного магометанского населения, не так уж обращали на них внимание, то ли товарищи из Евсекции вели свою агитацию на идише, которого бедные восточные люди не понимали. (Надо сказать, что, когда яростные недоучки из Евсекции пели сами, они настолько не видели ничего вокруг, что такая мелочь, как «Эр жеж ферштейт нихт» — «Да он же не понимает!», их просто не занимала.) Но не все удалось им изгадить… К началу войны те бухарские евреи, что жили в больших городах: Ташкенте, Душанбе, Самарканде, начали заметно приобщаться к европейской культуре.

То есть в данном случае — к русской. В семьях, конечно же, говорили по-таджикски, детей отдавали в таджикские (где были) школы, но внешние имена стали давать европейские: Аркадий, Борис, Илья — Аркадий Завалунов, Борис Кимягаров, Илья Хаимов. Арнольды и Рудольфы, распространившиеся у русских и многочисленных в Средней Азии армян, распространения не получили.

Тяга к европейско-русскому у них была понятна: темное мусульманское юдофобство, прежде всего — по религиозным причинам, заставляло их видеть эту европеизированность несколько в розовом цвете. В общем-то это и понятно: после полного бесправия в местных ханствах и эмиратах даже генерал-лейтенант Евреинов, первым делом собравшийся выселить евреев, и тот казался светлым будущим, как рабам Древнего Рима — феодализм. (Потом, впрочем, генерал-губернатор, потомок Матюшки Евреина, московского выкреста XVII века, от планов выселения отказался и существенно к единоверцам своих предков помягчел…)

Европеизация — пусть даже и поверхностная — у бухарских евреев обгоняла тот же процесс у городских узбеков и таджиков. (У тех с течением времени тоже появились Игори Шабдурасуловы и Олеги Шемии-заде.) Но зато если взглянуть на имена для общего пользования, то мы с интересом можем отметить, что они все больше и больше приближались не к именам русских и русскоязычных в Средней Азии, а к именам евреев-ашкеназим: почти те же Гриши, Яши, Левы и Бори.

А это означает, что главным символом европейца для них был все-таки зубной врач Яков Соломонович Кац. Или профессор Геннадий Абрамович Гиндин. Почтенные и уважаемые члены общества, сливки местной интеллигенции. Но — свои. Или, как говорили в Бухаре, — аиды.

Горские евреи, татский язык которых так походит на таджикский язык евреев бухарских (но все же это не одно и то же), заметно отличались от других еврейских этнических групп хотя бы тем, что среди них был высок процент крестьян. Причем это не обязательно были жители селений: в таком крупном еврейском центре, как Дербент в Дагестане (второй по величине город в республике), было на моей памяти пять колхозов, с разных сторон примыкавших к городу, и три из них были еврейские. Особенно процветавший — им. Ленина, где евреями были все, кроме Владимира Ильича. (Да и то с этим можно поспорить.) Очень много евреев жило и в сельской местности: скажем, речка Рубас-чай разделяла два аула — лезгинский Хачмензиль и еврейский Хачмензиль. Все это я вспоминаю для того, чтобы пояснить ситуацию с именами. Естественно, крестьянину, работающему в окружении своих единоплеменников и не так уж часто бывающему в городах, незачем менять свое имя: оно для всех и понятно, и привычно. И больше всего я встречался с Шалумами, Нисимами и Авшалумами, а также с Мататиевым Хануко Мататиевичем, Гиляловым Ильей Давыдовичем и т. д.

Но уже тогда, в конце 50-х годов, ребята моего возраста, особенно получившие образование в Ростове, частенько представлялись Сережей Авшалумовым или Аликом Ильягуевым. Правда, такого же возраста лезгины и азербайджанцы тоже предпочитали в русском общении называть себя, скажем, не Али, а Алик, не Низамутдин, а Коля (очевидно, от первого «Н» в настоящем имени, дававшем право зваться Николаем). Не обошла горских евреев и обще кавказская мода на два имени: Тельман и Марат. Я помню дербентского часовщика Тельмана Хаимова. Много лет спустя в Нетании я разговорился с посудомойкой в кафе, молодой девушкой из Дербента. Вспоминая знакомых, я назвал Тельмана. Девушка расплылась в улыбке: