Записки уголовного барда - Александр Новиков Страница 65

– Дам пиздюлю, а не прокурора! Новиков, собирайся с вещами.

– За что, начальник? – радостно улыбается Петруха, – я же за то, чтоб все в натуре по закону…

Скидываю в мешок пожитки, сигареты. Надеваю пальто, шарф, белые кроссовки.

– Ну, ты в натуре прикинут как на волю!

Обнимаемся на прощание. Выхожу с грустной радостью.

– Куда меня, начальник?

– Пока – на шмон. А дальше – не знаю.

– Какой сегодня день?

– Тюремный.

Через пять минут я в уже знакомом боксе. Осматриваю стены. Таракана нет, воды в бачке нет. Да и хрен с ними, главное – санкции нет.

Шмон прохожу легко и бодро, как комиссию в военкомате. Думаю, куда повезут. К прокурору на продление? Но для этого я не нужен – все сделали бы без меня.

Выпускать под расписку? Если так, значит прямиком в управление.

Всех выгоняют из боксов в коридор. Стоим вдоль стены, упершись в нее лбами.

– Куда, мужики? – спрашиваю у соседей.

– А кто куда. В основном по судам.

Выкликивают по одному. Бегу к машине не оглядываясь.

Капитан с повязкой на руке кричит из-за моей спины начальнику конвоя:

– Новикова в отдельную посади! У него санкция кончилась, его первым завезешь!

– Понял.

– В стакан, быстро! – командует конвойный.

Забиваюсь в железную клетушку, мешок уминаю под

ноги. Двери больно бьют по коленям. Общий отсек набит до треска. Поехали.

По поворотам и остановкам на светофорах пытаюсь определить маршрут передвижения. Но из стакана не видно даже неба, поэтому путаюсь в направлении и молча жду конечной станции. Четверть часа «воронок» еще петляет по городу и наконец на полном ходу въезжает в гулкое замкнутое помещение.

– Где мы, начальник?

– Сейчас узнаешь.

Выпрыгиваю на бетонный уступ. В сопровождении конвойного иду внутрь. По коридору до конца, налево… Из-за решетки окна улыбается рожа дежурного:

– Что, опять к нам в ИВС? Чего не здороваешься?

– Со свиданьицем.

– Во, бля, как на тюрьме наблатовался.

После всех бумажных формальностей – шмон. Отбирают ремень, шнурки, спичечный коробок– спички только вроссыпь. Потрошат сигареты, и через пару минут я в ледяной, грязной и вонючей камере номер 6. Сокамерников нет, стекла за решеткой нет, батареи нет, а за окном мороз минус двадцать пять градусов. И выжить в такой камере возможности тоже нет.

Осклизлый пол, двухъярусные нары по обе стороны. В углу бачок с водой, увенчанный алюминиевой кружкой без ручки.

Чтобы не замерзнуть, начинаю ходить взад-вперед, застегнувшись на все пуговицы до горла. Шапки нет – втягиваю голову в поднятый воротник. Голова еще почти лысая, поэтому первой начинает замерзать она. Следом – ноги. Чтобы хоть немного согреться, курю, обнимая ладонями самокрутку: «Правду», «Известия» и прочую официальную макулатуру на шмонах не отбирают, поэтому польза от социалистических газет есть в этих самых самокрутках. Через пару часов начинают отмерзать уши. Повязываюсь шарфом через голову, как пленный француз в 1812 году. Пока еще смешно, и есть надежда, что на ночь переведут в другую камеру.

С каждым часом ходить все трудней – ноги начинает сводить. Внутри все дрожит, и курево уже не спасает. Во рту горько, хочется пить. Подставляю кружку под кран бачка – вода не течет. Открываю крышку – в бачке корка льда. Пробиваю, черпаю и боюсь пить. Да и как ее пить, если колотит от холода внутри и снаружи. Как влить в себя еще одну порцию нестерпимой ледяной дрожи?

Настает вечер. Приносят миску баланды, хлеб и шлю– мак кипятка. Надо выжить… Съедаю весь суп и хлеб. Надо выжить… Медленными глотками пью через край из миски горячую воду. Как, оказывается, это хорошо– горячая вода.

Снимаю пальто, стелю на эти жуткие нары, сворачиваюсь в комок и закатываюсь в него, как в кокон. Подбираю фалды так, чтоб не осталось ни одной щели. Дышу в колени, и кажется, внутри теплее.

Через час шлюмаки уносят, а с ними и надежду на перевод в другое место. Нужно прожить ночь.

Становится еще холоднее. Полчищами набрасываются клопы. Они голодные, замерзшие и тоже хотят жить. Начинает сводить судорогой ноги и нестерпимо болеть нутро. Нельзя ни раскрыться, ни вытянуться. Колотит, как в лихорадке. Понимаю: это – пресс по-настоящему, и никто уже больше не поможет.

Ночь проходит в полудреме, в полубреду. К утру ноги перестают слушаться и отказываются разгибаться. На проверку встаю, сползая с холодных нарных досок.

– Начальник, вы что, охуели?! Ты посмотри – вода в бачке застыла. Я что, в концлагере, что ли?

Дежурный не злобливый. Шарит по камере глазами и сочувственно обнадеживает:

– Потерпи, не сдыхай. Сейчас за тобой уже придут.

Потом – каша, черный хлеб и пайка кипятка. Кривая

разваливающаяся самокрутка, кое-как сляпанная посиневшими окостенелыми руками. Колобком – на первый ярус, в ракушку из пальто, и – ждать.

Наконец выволакивают из камеры и, подгоняя заплечными – «шустрей, шустрей…», выводят на улицу прямо на мороз. Люди в штатском ведут по двору в здание городской милиции. При чем здесь городская – непонятно. Идти сам могу с трудом, поэтому держат под локти. Входим внутрь. Вот оно, тепло! Голова кружится, под ложечкой сосет, и нестерпимо хочется есть. На четвертом этаже вталкивают в малюсенький кабинет.

– Принимайте. Доставили живого.

Захлопывают за спиной дверь, и я остаюсь один на один с вдвойне опротивевшим Онищенко. На столе термос, разложенные на бумажных листах бутерброды с колбасой и сыром, горка конфет и сигареты.

– Садись, поешь, попей чайку. Поговорить успеем.

– Пока санкцию не покажете, говорить не о чем. На каком основании я здесь?

– По телеграмме. В Генеральную прокуратуру отправили, ждем ответ.

– Это незаконно.

– В тюрьме держать – незаконно. А здесь – до десяти суток – законно. Если за это время не продлят – рад буду тебя выпустить.

– Там, где я сижу, больше трех не прожить. Вы специально издеваетесь?

– Это не мое ведомство. Ты кушай, кушай…

Эта мразь врала. Привезли меня сюда по его просьбе и указанию Ралдугина. Они прекрасно знали, что все, что они делают, – незаконно. Но силы, покровительствующие им, были огромны, и они не боялись. Допросы им тоже были не нужны. Но на случай какой-нибудь высокой прокурорской проверки им чем-то нужно было оправдать мое пребывание здесь. Потому Онищенко, разложив передо мной, голодным и полузамерзшим, колбасу и разлив по стаканам горячий сладкий чай, терпеливо ждал, заполняя анкетными данными бланк протокола допроса.