Айседора Дункан - Морис Левер Страница 65

Она начинает молиться за своего прекрасного убийцу: если бы он мог направить на нее свой смертоносный ливень! Пусть он ускользнет от лучей прожекторов! Пусть вернется на базу, радуясь своей победе! Умереть от руки Парсифаля в огненной стихии! От бомбы, адресованной ей одной, летящей с неба, как молния, посланная юным богом!

Тем временем положение ее становилось все более отчаянным. Последние ресурсы исчерпаны, а новых контрактов не предвидится. Мир безразличен ко всему, кроме войны, а гнусной бойне все нет конца!.. Пристрастие к спиртному с каждым днем все сильнее. Хотя бы на час убедить себя, что это дурной сон, завтра небо расчистится, к ней вернутся воодушевление, работа, успех, все станет, как раньше. Но дни проходят, хмурые и пустые. Никакого просвета. Неужели этому кошмару не будет конца? Когда отчаяние сжимает горло, голова идет крутом, а пустота вокруг затягивает, как в воронку, и чудится жестокий и мстительный призрак одиночества («вы сами этого хотели!»), вино предстает как единственный путь к спасению… к нежности… к жизни. И пусть завтра, когда проснется, она увидит реальность еще более ужасную и опасную, чем вчера! Сегодня главное — обмануть себя. И в этом обмане найти силы, чтобы выжить. Это нельзя назвать пьянством, это называется болезнь жизни. Никем не услышанный призыв на помощь при кораблекрушении, когда единственное спасение — бутылка, в которой можно найти конец своему отвращению, стыду, страху, ожиданию, она — верный спутник в дни несчастья.

Где и как она встретила его? Она не помнит. Забыла даже, как его зовут. Он работает атташе во французском посольстве. Он первым подошел к ней. На улице? В ресторане? Она и сама не знает. Знает только, что с тех пор, как она в Лондоне, она впервые заговорила и этот человек ее выслушал. Что она ему сказала? Что он ей ответил? Она не помнит. Они обменялись банальными словами, ничего не значащими фразами. После долго бродили по улицам, разговаривали так, словно были знакомы давным-давно, а когда расстались, каждый вернулся в свое одиночество с ощущением, что пережил один из тех моментов, которые стоят целой жизни.

На следующий день Айседора нашла в своем почтовом ящике конверт, а в нем — билет во Францию.

Приехав в Париж, занимает деньги и снимает комнату в отеле «Пале-д'Орсэ». Несмотря на зловещий гром немецкой пушки «Большая Берта», сотрясающей каждый день столицу, чувствуется, что конец войны близок.

Надежда возрождается. В Париже Айседоре дышится легче. Друзья, былые связи помогают ей вернуть радость жизни, желание работать, любить. В доме друзей в Пасси однажды вечером встретила она Ролана Гарроса, военного летчика-аса. Ему тридцать лет, у него чарующая улыбка, он играет Шопена и просит ее танцевать. Потом провожает ее до отеля на набережной Орсэ. На площади Согласия их настиг воздушный налет. При свете разрывов она танцует, он любуется ею, в карих глазах его горит золотая искорка, он аплодирует и смеется. Расставаясь, они обещают друг другу встретиться вновь. «Завтра я уезжаю на фронт, — говорит он. — Когда вернусь, дам знать». Через три дня его объявляют пропавшим без вести, а через неделю сообщают, что его самолет был подбит в бою с вражеской эскадрильей.

11 ноября 1918 года. В пять утра в военном поезде маршала Фоша, стоящем вблизи Компьеня, подписано перемирие. В одиннадцать часов загрохотали тяжелые пушки салюта победы в крепости Мон-Валерьен и на Марсовом поле, орудия противовоздушной обороны, все семьдесят пять пушек Дома инвалидов, орудия подводной лодки «Монгольфье». Как в пасхальный день, заливаются колокола всех церквей, все окна настежь. Наконец-то. Кончилась война.

Моментально все дома и автомобили украшаются трехцветными знаменами и флагами союзников. Сине-бело-красные кокарды на одежде и в прическах дам. Все высыпали на улицу, обнимаются с незнакомыми, люди смеются и плачут одновременно. Опустели школы, учреждения и цехи заводов. С фабричных окраин переполненные поезда подвозят рабочих, студенты из Латинского квартала гуляют по бульварам. На площади Республики английские солдаты распевают «Путь далек до Типерери». «Марсельеза» плывет над толпой, заполнившей улицы. Мужчины, женщины, дети строятся в колонны, весело размахивают флажками. Увлеченная их радостью, Айседора прошла по улице Риволи до площади Согласия. Видит, как женщины обнимают солдат, делегации украшают цветами статуи, символизирующие освобожденные города Лилль и Страсбург. Люди расхватывают немецкие трофеи, сваленные посередине площади. Тащат пушки с оседлавшими их мальчишками. А над толпой летают военные аэропланы, делают «мертвые петли» и «бочки».

Вернулся мир, а с ним и оживление культурной жизни. Парижская публика, подзабывшая Айседору за четыре года войны, с удовольствием возобновляет знакомство. Конечно, возраст и излишества утяжелили ее, зато искусство достигло вершины. Такое впечатление, что испытания смягчили, очеловечили все, что было в ее танце догматичного и даже вызывающего. Пресса встретила ее возвращение на сцену «Трокадеро» если не с энтузиазмом, то, во всяком случае, с дружеской теплотой. Журналисты не забывают упоминать, что она американка. В ту пору по всякому поводу подчеркивали решающее значение для победы вступления США в конфликт. «Это она! Она! Та самая американка, — захлебывается критик из „Конферанс“, — наша великая подруга, ставшая еще и союзницей, благородная коллега всех артистов и писателей, считающих красоту главным идеалом».

Ее финансовое положение восстанавливается, но она по-прежнему ощущает признаки кризиса или недомогания, которому трудно дать название. Это похоже на ощущение пустоты, огромной усталости, которую день за днем усугубляют воспоминания. Образ детей не покидает ее, хотя душевная рана от потери, конечно, заросла, ведь прошло семь лет после их гибели. Это состояние становится постоянным фоном повседневной жизни. Разрыв с Зингером был лишь нервным потрясением, не коснувшимся глубины души. По существу, разрыв этот наметился еще до сцены в отеле «Шери», и скандал лишь послужил поводом, точкой в их отношениях.

Когда прошло возбуждение, связанное с возвращением, утихла горячка победных дней, погасли праздничные лампионы и порвалась нить, недолго связывавшая Айседору со всенародным праздником, она опять осталась наедине с собой, со щемящим чувством собственной ненужности. И даже хуже: тщетности всего, что она делает. «Зачем все это?» — таков лейтмотив повседневной жизни. Жить, не любя, не будучи любимой, не ощущая рядом с собой присутствия мужчины, — разве это жизнь? В отчаянии она пытается придать форму тому, кого рядом нет, воображает его лицо, слова, жесты и находит утешение в вине. Опьянение заставляет сердце биться от иллюзии, одновременно спасительной и смертельной. Не увидит ли она, проснувшись поутру, ворона, сидящего, как у Эдгара По, на бюсте Минервы и повторяющего ей свое всегдашнее «nevermore» ^[39]? Каждое утро призрак надежды исчезает среди бесцветных испарений, а птица из черного дерева только сочувственно улыбается, глядя на нее холодным взором.

Что это: видение, порожденное ее воображением? Он словно пришел из другого мира. У него крепкое тело, высокий лоб, светло-пепельные волосы, удлиненное лицо с таким меланхоличным выражением, что боги и те бы заплакали. Его зовут Вальтер Руммель. Мираж? Видение? Привидение? Пожалуй, да. Он явился, как ангел, коснулся земли крыльями, сел перед роялем. Пальцы легли на клавиши и извлекли звуки словно бы знакомые, но слышала она их впервые: «Святой Павел шагает по водам… Мысли Господа в одиночестве… Святой Франциск разговаривает с птицами». Ни один виртуоз не достигал таких вершин. Люди вокруг, подобно Айседоре, не очень уверены в реальности происходящего. Когда умолк последний звук, никто не пошевелился: боялись порвать нить, соединяющую их с иным миром. Айседора первая решилась зааплодировать. На нее обернулись, словно она совершила что-то неприличное и даже хуже — святотатство. Он встал, легко поклонился, глядя на нее. Глаза цвета воды и неба, прекрасные, как прощание. Золотистая шевелюра обрамляла его бледные щеки, подобно занавесу из тяжелого шелка. Сходство с Ференцем Листом было фантастическое. «Это перевоплощение», — подумала Айседора. Она подошла к нему, взяла за руку и прошептала: «Вы мой архангел. Я хочу танцевать для вас». Она не узнала своего голоса. У нее создалось впечатление, что она действует и говорит, как во сне, словно ее ведет какая-то невидимая сила. Он послушно играл для нее, а она импровизировала новые танцы, вдохновленные молитвой, нежностью и светом. Архангел играл, как в озарении. За нотами произведений ему виделся глубокий смысл исступленного восторга.