Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич Страница 65

На другое утро прибежал ко мне Краммер и удивился, что я не предварил его о придуманной мной перемене, утверждая, между прочим, что новое предположение ни к чему не поведет, так как таких тяжелых, как 36-фунтовые чугунные орудия, нельзя поднимать на плоских судах по Висле, и что все это одна химера, воображение, ибо уже об этом прежде обсуждали Дибич, Моллер и он, Краммер! Кончилось тем, что орудия и снаряды ровно через год после сего водой, как мной было указано, перевезены до Варшавы и вся доставка обошлась казне только около 60 тыс. рублей.

Заваривши кашу, я не заботился нисколько, кому придется хлебать оную, и в марте, за несколько дней до родов жены моей, когда я в заботах семейных предположил отдохнуть несколько дней, пославши рапорт, что я нездоров, внезапно вошел ко мне прямо в спальню полковник Швензон, в отставном уже костюме, и удивил меня, объявя, «что он чувствует сам, что поступил дерзко, войдя ко мне без доклада, но он знал, что я не приму его. Но как судьба его совершенно в моих руках, то он на все решился, даже быть выгнанным, просит только его выслушать, и затем пускай решится его участь. Он не просит совершенного помилования, ибо знает, что дела слишком далеко зашли, но просит одного: великодушно неидти и не разрывать далее! Знает, что я уважу его просьбу…» Поблагодарив его за столь хорошее мнение обо мне, я сказал, что вовсе никогда не желал и не думал делать не только ему зла, но даже и тем, что явно враждуют против меня, но что правила мои таковы, что я всегда борюсь со злом и стараюсь если не могу его совсем уничтожить, то по крайней мере на столько ограничить, чтобы оградить окружающее от тлетворного его действия, и что теперь я только хлопочу об одном, чтобы развязаться с департаментом, и почту себя им, Швензоном, облагодетельствованным, если он к тому будет содействовать. Тут он объявил мне новость, «что дело мое уже не у Апрелева, а у К. И. Оппермана, что первый отказался от посредничества, объявя великому князю, что Гогель считает его своим личным врагом и потому неприлично ему судить действия Гогеля; что Опперман – честный и благородный вельможа, старее Гогеля чином, пользуется доверием у государя и, таким образом, все дело мое теперь зависит от Оппермана, что все бумаги по этому предмету находятся теперь у правителя дел Оппермана и по ним ему докладывает и по его-то, правителя, совету он, Швензон, приехал в Петербург, чтобы тоже как-нибудь похлопотать, замять относящиеся до него дела. Распространяясь далее, признался мне, что, конечно, во многом виноват, сам знает и сознается в этом и что на все на это есть документ, находящийся в моих руках (его письмо, писанное ко мне), но что со всем тем он просит пощады. Сознался, что от одной постройки сарая около Гельсингфорса получил выгоды более 20 тысяч рублей, но готов пожертвовать этой суммой с процентом, только чтобы далее не рылись». Вынув из шкатулки письмо Швензона, я спросил его, показывая ему, не это ли его беспокоит. Со смущением он начал меня уверять, что знает очень хорошо, в каких «благородных» руках оно находится, и потому оно не может его тревожить, а что он пришел ко мне, единственно моля о пощаде, и что если я ему дам слово, то он будет совершенно спокоен… Тогда я разорвал это письмо на мелкие куски, отдал ему, прибавя:

– Вам будет стоить не боле 2 тысяч рублей уладить, чтобы меня выпустили – и, мне кажется, я вправе просить вас об этой жертве.

Признаюсь – я увидел слезу на лице Швензона. Тронутый, как мне казалось, моим поступком, он начал меня благодарить, сказав:

– Иван Степанович, мне нечего теперь таиться перед вами; я предлагал двадцать тысяч рублей с процентом, следовательно, дело не о двух тысячах рублей, но в том, что все хлопочут вас спихнуть, и не то чтобы за деньги, а сами бы рады дать, но все истощено! Великий князь слышать ничего не хочет. Бог знает, как все это окончится!

По уходе его крепко я задумался. Бог знает, чем все это кончится. «С сильным не борись», – говорит пословица, и, пожалуй что, она и права, как увидим далее…

После этого я уже ничего не слыхал о своем деле, не видал ни Оппермана, ни его правителя дел, ни Перрена, ни Швензона, ни даже самого Гогеля. В последних числах марта в одно прекрасное утро входит ко мне в отделение секретарь Павлов, объявляя, что меня Гогель приглашает в присутствие. Я немедленно пошел и увидел весь ареопаг, с важной осанкой кидающий на меня взгляды. На поклон мой никто не отвечал, кроме Трохимовича, и Гогель, с улыбкой обратясь к Павлову, сказал:

– Господин секретарь, прочтите указ.

В указе я утверждался начальником отделения.

– Это я хлопотал, – прибавил Гогель, – а теперь прочтите предложение великого князя, которое Иван Степанович сам выпросил!

В этом предложении, которое начиналось по подскобке: «По доносу подполковника Жиркевича», и проч., «Я в подробности вникнул в дело и нашел: во-первых, что Жиркевич поступил весьма неосмотрительно и даже неосторожно, делая свои натяжные по делам суждения, как показано по прилагаемой выписке. Во-вторых, рапорт к вице-директору написан в неприличных выражениях, – но, с другой стороны, я нахожу, что Жиркевич был вынужден некоторым образом на такой поступок, ибо вопреки всех законов его не допускали в общее присутствие и заседание с другими членами департамента и тем лишали его средств делать справедливые возражения в законном порядке, в чем я даже вижу умысел, а потому предлагаю: Жиркевичу в общем присутствии объявить мою резолюцию, по каждому предмету в выписке изложенную, и вице-директору Гогелю делаю за все беспорядки строжайший выговор и что одна его прежняя и долговременная служба изъемлет его от дальнейшего строжайшего взыскания. Жиркевич с сим вместе назначается по его собственному желанию в Московское артиллерийское депо».

В выписке же было написано в следующем порядке: в одной графе «Жиркевич показывает», во второй граф «Гогель объясняет», в третьей «Жиркевичу за незнание дела и за видимую натяжку сделать выговор, но дело привести к тому концу, как он предполагает» (?). Когда все это прочли, я спокойно попросил позволение самому прочесть, что против меня сказал Гогель, ибо я хорошо не расслышал. Когда я удовлетворил свое любопытство, то я всю эту комедию окончил словами:

– Благодарю ваше превосходительство за одно только добро, которое вы в два года для меня волей или неволей сделали. Ваших замечаний не опровергаю и опровергать не стану, ибо почитаю себя счастливым, что все оканчивается давнишним моим желанием выйти из департамента, а еще более, что посторонние лица, замешанные по сему делу, благодаря Бога, не пострадают от меня, ибо зла никому не желаю, – и с тем, раскланявшись, вышел.

Не знаю, долго ли продолжалось торжество Гогеля, ибо навстречу мне внесли в присутствие департамента о смене Гогеля, состоявшейся того же самого числа. Это, кажется, он тоже сам себе выпросил!