Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский Страница 65

Во-вторых, будто кто-то меня надоумил, и я вскарабкался на высокое дерево, на котором обнаружить меня могли только птицы.

В-третьих, когда уже почти стемнело, под деревом я услышал странный звук, похожий на стон ночной птицы, которую в Гельвеции называют ламфадами (а как их называют у нас, я не знаю, потому что в Италии они не водятся).

Звук этот повторился снова и снова. Я посмотрел вниз, пригляделся и установил, что он исходит от небольшого куста неподалеку у основания дерева, на котором я нашел себе убежище. Куст этот через некоторое время пришел в движение, и тут я понял, что это не куст, а человек. Тем более что куст-человек прошипел-прошептал снизу:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена. Ты сиди пока, а я осмотрюсь вокруг».

Куст чуть отодвинулся в сторону и сразу же затерялся среди других кустов. А я еще крепче прижался, прилип, примерз к стволу дерева.

Страха во мне не было. Я давно уже пребывал в каком-то странном состоянии, в котором не чувствуешь ни ужаса, ни боли, ни холода, ни жажды, – словно ты некое бесчувственное и безразличное существо, уже не человек, но еще не призрак, потому что куда-то бежишь, зачем-то карабкаешься на дерево, цепляешься за сучья и прилипаешь к стволу.

Примерно через час среди кустов вновь прозвучал голос:

«Спускайся теперь. Пойдем дальше».

Я даже не пошевелился. И голос сказал:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена».

Я не двигался.

Голос надолго замолчал. А потом сказал:

«Сыночек, если ты не спустишься, мне придется подняться к тебе и спустить тебя силой».

Я тут же начал спускаться. И опять-таки не потому, что испугался угрозы. Как бы тебе объяснить?… Представь себе, что за человеком пришел демон смерти и позвал в путь. Что тут делать? Разумеется, пойдешь. Куда денешься?…

Внизу я не встретил никакой Лусены. Мне протянуло руку какое-то странное существо, вымазанное в глине, облепленное мхом; и ветки торчали из головы, и каким-то фиолетово-зеленым светом (разве может быть такой цвет?) вспыхивали глаза, когда существо это обращалось ко мне.

А говорила она примерно одно и то же:

«Сыночек, не бойся, это я, Лусена». Или: «Иди за мной, сыночек, и ничего не бойся». Или: «Я с тобой, сыночек. Не бойся ничего».

И так мы шли целую ночь между деревьев. А на рассвете вышли к реке и, зарывшись в листья, уснули.

Через несколько дней, когда я обрел дар речи – дней десять я не мог произнести ни звука, а потом с великим трудом стал выговаривать слова, потому что заикался чуть ли не на каждом слоге, – когда я снова заговорил, я первым делом спросил Лусену:

«Как… ты… меня… нашла?»

И моя мама-мачеха мне ответила:

«А как я могла тебя не найти – единственного, кого мне оставили?»

XXIX. С твоего позволения, Луций, не стану в деталях описывать наши блуждания.

Скажу лишь, что, благодаря Лусене, мы отнюдь не блуждали, а двигались быстро и точно: по реке, которая оказалась Гунтой, вышли на проселочную дорогу, ведущую к Амизии; затем по правому ее берегу поднялись до самых истоков, а там через лес по нахоженным тропам добрались до Ализона.

Скажу также, что Лусена воистину обладала, как говорят некоторые, даром Протея. И в первую ночь была кустом; затем стала диким германским зверем, безошибочно находящим дорогу; а после превратилась в немую чужестранку, ограбленную и изнасилованную римскими солдатами.

Она за несколько стадий чувствовала приближение людей, и мы всякий раз прятались в кустах или на деревьях.

Она запретила примыкать к другим беглецам, объяснив: «Чтобы выжить, сыночек, надо быть только вдвоем».

Представь себе, Луций! Когда на третий день мы подошли к одному из бруктерских селений, Лусена разделась донага, исцарапала себе лицо, острым суком разодрала себе ноги в паху, с меня тоже совлекла остатки одежды и, дважды сильно ударив, разбила мне нос и под глазом поставила синяк. Оставив меня голым, а срам свой прикрыв опоясанием из веток и листьев, Лусена ворвалась в одну из варварских хижин, припала к очагу и, мыча и рыдая, стала простирать руки к хозяевам.

Нас тут же омыли, потом накормили, затем одели в варварские лохмотья. Какая-то старуха принялась было лечить Лусену мазями и притираниями. Но мать моя вырвалась от нее, стала обнимать ноги хозяину, целовать руки хозяйке… Нас скоро отпустили, снабдив на дорогу сушеной свининой, ячменными пирогами и деревянной баклажкой с водой. Двух юношей отправили вместе с нами, чтобы они вывели нас на дорогу, ведшую к Амизии.

«А если бы они догадались, что мы римляне?» – многим позже спросил я Лусену.

«Ты не мог говорить. Я мычала. Как они могли догадаться? – ответила Лусена и добавила: – А если бы и догадались, по их обычаям каждого человека, вошедшего к ним в дом и припавшего к их очагу, они считают своим гостем, обязаны делиться с ним пищей, одеждой и ограждать от обид… Это варвары, сынок. У них странные нравы».

Скажу, наконец, что Арминий с сообщниками три дня готовились к жертвоприношению, два дня пировали и праздновали и еще три дня добирались до Ализона. Итого, семь дней. А мы уже на утро шестого дня вышли к Лупии и переправились в Ализон.

Бегство наше закончилось.

Но даже в Ализоне я не смог начать говорить, хотя несколько раз пытался.

XXX. Историки теперь пишут, что комендант Ализона Луций Цедиций, старый солдат и опытный офицер, оказал решительное сопротивление восставшим германцам, что стрелки его отогнали от городских валов марсов и бруктеров, не имевших дальнобойных метательных орудий. Когда же у осажденных вышли последние запасы, а подкрепление всё не появлялось, Цедиций в одну темную ночь выступил из крепости, обремененный женщинами и детьми, неся тяжкие потери от нападения германцев.

Тут всё неправда, дорогой Сенека. Когда мы прибыли в Ализон, никто не осаждал его. Луций Цедиций – на самом деле весьма молодой человек, не имевший военного опыта – откровенно признался своему гарнизону, что, учитывая создавшееся положение, нет никакого смысла дожидаться осады и блокады, а следует на следующий день двигаться к Рейну.

Никто ему не возразил. В городе решили остаться только местные германцы и некоторые из галлов. А весь гарнизон в сопровождении женщин и детей на следующее утро выступил из Ализона и по Друзовой дороге направился на запад, к Старому Лагерю.

Никто на нас не нападал, потому что германские воины в это время шли от Фанской котловины к Ализону, а марские пастухи и крестьяне, через земли которых мы проходили, никогда бы не решились напасть на колонну, в которой грозно вышагивали три когорты римских легионеров.

Во время этого перехода ко мне стала возвращаться способность говорить. И сначала я произносил отдельные слова. Затем стал складывать слова в предложения. И одна из первых фраз, которую я не побоялся произнести так, чтобы ее слышали ехавшие и шедшие рядом с нами, была следующей: