Король без трона. Кадеты империатрицы - Морис Монтегю Страница 64

Положение становилось невыносимым; необходимо было или оставить занятую позицию, или же немедленно получить подкрепление и приказание.

Наполеон, стоя на своем возвышении, видел все это и в полной мере оценил настоящее положение обоих полков. Обернувшись к Бертье, он, не говоря ни слова, указал на них жестом.

— Вечная память! — прошептал начальник главного штаба.

— Аминь! — отозвался Савари.

Между тем полки Оверна и Изембурга все еще не теряли надежды на спасение; выстроившись в два каре, они продолжали мужественно и безостановочно отстреливаться. Пользуясь покатостью подъема, русская кавалерия попыталась взобраться на холм, но встретила резкий отпор. Вскоре холм окружила цепь убитых, всадников и коней, составляя род непреодолимого кровавого окопа.

Холм сверкал непрерывными молниями и окутался дымом, словно таинственной завесой…

Наполеон задумался. Эти люди умирали смертью храбрецов, и это вызвало в нем чувство невольного уважения. Он мог еще спасти их: стоило только послать им в подкрепление гусар Лассаля, стоявших в бездействии за его спиной; но он не шелохнулся.

Потом его внимание было отвлечено другими пунктами битвы. Его взгляд задержался на мгновение на кладбище Эйлау, служившем ареной отчаянной бойни. Мгновение — и император сорвался с места и поскакал туда в карьер, сопровождаемый своим штабом.

Его появление вызвало, как всегда, взрыв энтузиазма среди его войск и произвело смятение в рядах неприятеля. Французы отбили кладбище, церковь и здание семинарии. Они ликовали.

Но зато полкам Оверна и Изембурга приходилось круто. Они погибали. Люди топтались в лужах крови. Шел сильный снег и покрывал, словно саваном, их белые мундиры. Неприятель жестоко обстреливал эти два неподвижных, неумолимо тающих каре, ощетинившихся сталью клинков, мужественно окружавших своих командиров и свою святыню — знамена.

На этот раз измене не было места; офицеры и солдаты все были одинаково солидарны, и это чувствовалось. Они дружно сплотились в одно целое, сражались плечом к плечу, чтобы общим нечеловеческим усилием отбить бешено наседавшего врага.

Казаки не уступали: они с дикой отвагой неслись на заманчивый холм, кололи и рубили, тогда как артиллерия продолжала слать свой убийственный огонь.

Но трехцветные знамена продолжали все так же гордо развеваться по воздуху. Каждый залп заставлял их как бы склоняться, но, когда дым рассеивался, они все так же гордо реяли по воздуху… Только клочьев, казалось, прибавлялось на них от залпов, да руки, державшие их, заменялись другими.

Это повторялось бесчисленное количество раз. Не все ли равно, сколько именно? Суть в том, что орел продолжал угрожать по-прежнему.

С дрожью бешенства, в полной уверенности неминуемости своей смерти, австро-французы бились, как разъяренные львы, не уступая русским в отваге. Полк Изембурга таял, как льдинка под вешним лучом. Еще один бешеный натиск — и его не стало.

Его новый полковник, маркиз де Кадур, погиб славной смертью героя на заре своей краткой жизни, унося в могилу уважение к императорской власти и горячее сожаление о прошлом французского дворянства. Все его офицеры погибли одной смертью с ним, устилая белыми пятнами снег, насквозь напоенный ярко-красной кровью.

Осиротевшая горсточка уцелевших — не более сотни людей, с тремя или четырьмя поручиками и несколькими унтер-офицерами, примкнула к каре полка Оверна, присоединила свое знамя к их знамени, и, сомкнувши общие ряды вокруг обоих соединенных символов, они дружно продолжали изрыгать огонь и смерть.

Однако яростные усилия врага делали свое дело, и с каждым новым залпом незначительная горсть людей словно таяла в увеличивающихся лужах крови. Но уцелевшие не сдавались; они смыкались еще теснее и гордо и мужественно продолжали отстаивать свои знамена и честь своего мундира, презирая грозный ураган, сеявший смертоносным дождем свинца, и адский рев артиллерийских орудий.

В центре, под сенью знамен, сидел на лошади майор де Пиенн. Он мирным голосом отдавал приказания или, вернее, указания, так как о правильной обороне не могло быть и речи. И странно было слышать в перерывах этого адского грохота его неестественно спокойный голос. Он говорил:

— Внимание, ребята! Берегись! Слева забирают казаки!.. Внимание! Справа надвигается артиллерия… Нагнись!.. Так, так!.. Спокойствие!.. Стреляй!.. Замешательство?.. В чем дело, господин де Тэ? Что? Нет больше патронов? Так берись за штыки, за приклады, за саблю! Да здравствует император!

Охваченные сознанием общей опасности и энтузиазмом общего дела, австрийцы впервые громко и дружно поддержали этот возглас:

— Да здравствует император!

А вместе с ними кричали то же роялисты во главе со своим молодым королем, — все кричали, потому что они инстинктивно чувствовали, что в этом крике зиждется единство Франции, потому что им бросается вызов Европе, в нем таится спасение Франции, ее славы, голос самой страны, и если бы он не раздался теперь, в буре, грохоте и погроме кровавой агонии, то безмолвие грозило бы задушить этих героев яростью отчаяния.

Каждый в этом хаосе бился по-своему, сообразно своему характеру и темпераменту.

Микеле де Марш, с горящими глазами, растерзанный, растрепанный, поражал врага своей саблей, дымящейся от крови. Новар, наоборот, сохраняя полное присутствие духа, дрался словно упражняясь в фехтовальном зале. Невантер с одинаковой охотой раздавал и получал удары. Его мундир был порван и порезан и грудь украсилась ярко-красными отворотами…

Орсимон, окруженный со всех сторон казаками, ловко отбивался прикладом, работая им словно Геркулес своей палицей. Но… он был один, а казаки окружили его со всех сторон, угрожая своими смертоносными пиками. Положение становилось безнадежным. Орсимон был глубоко верующим человеком; поэтому, видя свою неминуемую гибель, он громко крикнул:

— Господи, услышь меня!.. Если я спасусь, то даю слово во всю свою жизнь не пить вина больше как по одному стакану за едой!

В это самое мгновение словно земля заколебалась от сильного топота…

Рантиньи дрался как лев, орудуя обломком сабли, которым он умудрялся раскалывать черепа и сносить головы. Он бил сосредоточенно, деловито, крепко стиснувши зубы или ворча по временам: «Я своего никому не уступлю». Что он подразумевал под этим? Своей части сражения, удачи, любви?.. Это так и осталось тайной. Мартенсар, измученный натиском дико наседавшей на него толпы, отстреливался вначале двумя пистолетами, а потом стал отбиваться ими врукопашную.

Но главный ужас бойни сосредоточился вокруг знамен, до которых жадно добирался неприятель. И там-то, охраняя орлов, на первом плане выделялась фигура Гранлиса. Внук и правнук четырнадцати королей Франции, он, окруженный своими пэрами и графами, боровшимися, не щадя своих сил и своей грудью отражавшими яростные натиски неприятеля, думая, что вскоре наступит и его смертный час, — всецело отдался своей беззаветной любви к Франции, в эти тяжкие, мучительные минуты он забыл и трон и Полину; все его помыслы, все его чувства горели жаркой любовью к родине. Он хотел лишь одного: славы Франции. Он стоял на страже святыни — знамен, имея в виду защищать их до последней капли крови и даже своим бездыханным телом прикрыть их от врага.