Мазарини - Людмила Ивонина Страница 64

Конде запретил делегатам шести крупнейших цехов столицы отправиться к королю, чтобы засвидетельствовать свое почтение. В августе представители городской верхушки собрались в Пале-Рояле, где обсуждали этот отказ и свою дальнейшую тактику. Их поддержало много людей, столпившихся у стен дворца. Их шляпы были украшены листком белой бумаги – впервые белый цвет, символ верности королю, вытеснил желтую символику мятежа.

Слабели позиции принца и в провинции, даже в послушном ему Бордо. В этом городе и народ и парламент были сильно разъединены. Одни являлись противниками двора, другие, а таковых становилось все больше даже среди ормистов, – его сторонниками. В парламенте Бордо среди противников двора существовали две группы. Одна из них именовалась Большой Фрондой, другая – Малой. Каждая из групп мешала другой, стремясь самой закрепиться около принца.

Такая ситуация ослабляла позиции Конти и госпожи де Лонгвиль, уже не ладивших между собой. Разлад между ними умело подогревался агентами кардинала, как сообщает в своих «Мемуарах» герцог де Ларошфуко. Борьба между группировками, анархия, разлад в правящих верхах оттолкнули ормистов, малых и больших фрондеров и весь народ Бордо от сторонников Конде. В провинциальном центре, как и в столице, вспыхнули беспорядки и волнения. Все это привело принца Конти и госпожу де Лонгвиль к необходимости оставить Конде и принять все условия, какие первому министру было угодно им навязать.

В рядах активных сторонников правительства в Париже проявился и Поль де Гонди. «Роль противника принца Конде делала мне честь», – напишет он впоследствии. Гонди довольно активно взаимодействовал с людьми Мазарини, особенно с бывшим послом в Англии Бельевром. Но все-таки парижский коадъютор, готовящийся к вступлению в кардинальскую должность во Франции, был сейчас растерян, как и многие другие представители правящих кругов королевства.

– Куда мы идем? Ради кого усердствуем? Я знаю, что мы принуждены делать то, что делаем, и делаем это наилучшим образом, но пристало ли нам радоваться необходимости, толкающей нас к этому лучшему, когда она вскоре неизбежно приведет нас к худшему? – спросил в августе 1652 года не веривший уже ни во что Гонди Бельевра.

– Понимаю Вашу мысль, но позволю себе возразить словами, которые однажды слышал от Кромвеля. Как-то Кромвель сказал мне, что всех выше поднимается тот, кто не знает, куда держит путь, – ответил его собеседник.

На это Гонди возразил:

– Вам известно, что Кромвель мне отвратителен, а если он придерживается подобного мнения, я еще и презираю его, хотя нам и пытаются внушить, будто он человек великий, ибо подобное мнение достойно повредившегося в уме.

Стрелы были пущены как в Конде, так и в Мазарини, считавших английского властителя великим. Кардинал и сам претендовал на величие, в сущности, являясь таковым, хотя и был совсем непохож на Оливера Кромвеля. Гонди же не желал признавать величия ни за кем. Но подчинился обстоятельствам.

Впоследствии слова Гонди были переданы Кромвелю, тогда уже ставшему лордом-протектором Англии. Кромвель сказал французскому послу в Лондоне де Бордо: «Мне известен лишь один человек на свете, который меня презирает, – это кардинал де Рец». Как видно, протектор тоже имел о себе высокое мнение.

В конце августа Королевский совет обнародовал указ об амнистии – за исключением руководителей, всем участникам гражданской войны гарантировалось прощение в случае их возвращения под власть короля в трехдневный срок.

В Париже обрадовались этому известию. Оставшиеся представители чиновничества и буржуа настолько осмелели, что пригрозили Конде, что они отправятся ко двору Людовику XIV в Бурже просить помощи для изгнания армии принца из столицы. Конде ничего не мог им противопоставить.

В начале сентября Париж веселился, предчувствуя мир. Веселье это совпало с днем рождения короля. В городе пускали фейерверк и жгли потешные огни. А Великий Конде был мрачен и не выходил на улицы. В эти дни в Бурже веселился и Джулио Мазарини, хотя сейчас и не собирался возвращаться в столицу. Зато он знал, как лишить принца последнего козыря в игре.

11 сентября Людовик XIV торжественно возложил на голову Гонди кардинальскую шляпу. Тот произнес перед королем и королевой-матерью прочувствованную речь, проклиная несчастья, принесенные войной, и требуя немедленного установления мира. 12 сентября король ловким маневром дал почетную отставку Мазарини, объявив, что отпускает «своего верного слугу». Эти события окончательно изменили настроение парижан. Джулио вновь отправился в изгнание, но уже с легким сердцем. В том, что он скоро вернется, в высшем свете и в парламенте никто не сомневался.

Все еще цепляясь за последние остатки власти, Гастон Орлеанский как-то сказал Гонди, что решился прибегнуть к народу, чтобы оживить бдительность парламента на случай возвращения Мазарини. «На словах, Месье, парламент всегда будет неусыпно бдить, чтобы не допустить возвращения кардинала, а на деле будет спать глубоким сном», – ответил новый кардинал. Гастон принял его слова за шутку, но тот и не думал шутить. Он просто знал, что говорит.

23 сентября в Париже была распространена королевская прокламация, в которой парижанам разрешалось взяться за оружие, чтобы восстановить низвергнутый 4 июля старый муниципалитет. 24 сентября престарелый Бруссель подал в отставку.

Последним оплотом Фронды оставалась Гиень. В Бордо еще сидел вновь вернувшийся к брату Конти. 13 октября Конде выехал из Парижа и еще раз попытался привлечь на свою сторону герцога Лотарингского. Но это была уже агония. В конечном счете герцог предал его, а 3 августа 1653 года в капитулировавший Бордо вступила королевская армия.

Но фактически Фронда закончилась раньше. 21 октября 1652 года Людовик XIV – олицетворение мира – въехал в Париж. Можно себе представить, сколько радости было по этому поводу. «Почти все население Парижа пришло его встречать в Сен-Клу», – свидетельствовал Мишель Летелье. На следующий день, 22 октября, на торжественном заседании парламента в Большой галерее Лувра в присутствии короля была оглашена декларация о запрещении магистратам впредь заниматься государственными делами и вопросами финансовой политики. Таким образом, фактически было покончено с притязаниями высших судебных палат участвовать в управлении страной иначе, чем традиционным путем представления ремонстраций. Декларация была зарегистрирована парламентом без возражений.

Одновременно парламент безропотно зарегистрировал и эдикт, отменявший большинство фрондерских постановлений и провозглашавший амнистию. Не были помилованы некоторые аристократы (среди них Бофор и Ларошфуко) и несколько судей, в том числе старый Бруссель и его сын, успевшие, впрочем, скрыться до этого из Парижа. Госпожу де Монбазон, госпожу де Шатийон и других ярых фрондерок отправили в ссылку. 12 ноября вышла в свет новая королевская декларация против последних фрондеров – Конде, Конти, герцогини де Лонгвиль и других.

25 октября герцог Орлеанский подписывает документ о повиновении королю и признании своей вины. Ему было предписано уехать в его замок в Блуа, что он и сделал. 26-го Людовик XIV пишет Мазарини: «Мой кузен, пора положить конец страданиям, которые Вы добровольно претерпеваете из-за любви ко мне». А 19 декабря король по совету переписывавшегося с ним Мазарини приказывает заключить в тюрьму кардинала де Реца, «от которого исходило все зло или по крайней мере большая его часть».