Отряд особого назначения. Диверсанты морской пехоты - Макар Бабиков Страница 64

С 26 апреля в резерве остался только шоколад. Съедали по плитке в день на каждого, запивая подогретой градусов до семидесяти водой.

В первомайский праздник перешли на еще более жесткую норму — плитку шоколада делили в день на троих. За неделю совсем обессилели, вахту несли сидя, старались никуда не ходить, беречь силы. Надвигалось тепло, таял снег, потекли ручьи, на озерах на льду выступила вода.

10 мая прилетел самолет, вышел точно на них. Несколько раз стрельнули ракетами, показалось, что с истребителя их не заметили.

Но летчик, наверное, был предупрежден о бедственном положении разведчиков. Он поднял машину ввысь и сбросил груз на вершину соседней сопки.

На лыжах по талому снегу за посылкой пошли Ляндэ и Игнатьев. Нашли мешки быстро. Распаковали. Первое, что попало под руку, тут же сунули в рот. Оказалось — сливочное масло. Сжевали его по пачке, с голодухи не успев моргнуть глазом. Наполнили рюкзаки, остальное упаковали и укрыли, придавили камнями. Съели по нескольку ломтей хлеба. Навьючили рюкзаки на себя и пошли обратно.

Вернулись к Костину, который нес вахту. Михаил после многодневного поста набросился на баранки, ел их одну за другой, пока от целой связки в руках не осталась только лыковая тесемочка.

Ляндэ и Игнатьев хватались за животы, режущая боль сводила желудки. Терли под грудиной, старались унять мучения. Время от времени обоих рвало перегорелой зеленью. Ни тот, ни другой не вставали. Вахту опять нес один Костин.

Он тоже мучился несварением, хотя и меньше, чем друзья, временами его тошнило, истосковавшееся нутро выбрасывало назад то, что не могло принять и усвоить. От одного вида масла, колбасы и консервов его мутило, он старался не глядеть на них.

— Я слышал, на кондитерских фабриках работницы шоколад не едят — идиосинкразия. Не знаю, буду ли я когда-нибудь брать его в рот, но теперь даже видеть не могу, — предположил Игнатьев.

— Голод — не тетка, пустое брюхо заставит — сапоги свои сжуешь. — Володя Ляндэ не считал, что на этом их бедствия кончились. — Я печалюсь о другом: когда с большой высоты летчик сбрасывал груз, немцы могли это видеть.

— Может, уйдем отсюда, отсидимся где-нибудь, переждем. Не придут — вернемся.

— Ты прав, Толя, но взвесить надо. База наша на хорошем месте, обустроена, весь сектор наблюдения прекрасно виден. Придут немцы — все разорят. В тундре сейчас всюду тает, кругом вода. — Ляндэ пытался изучить доводы товарищей.

Они убедили себя, что слабы после голодовки, отложили уход на денек, потом еще на один… Рюкзаки с экстренным запасом и оружие держали возле себя. Через неделю и вовсе успокоились. К тому же вернулось стадо оленей.

— Не могли прийти, когда мы тут пухли с голодухи…

— Они тоже не дурные. По своей охоте не полезут на убой. Нас рассудок удержал здесь, а им какой-нибудь инстинкт подсказывает приближение опасности. — Игнатьев уважительно относился к сноровистым, послушным животным.

— Вот и сова появилась. Зимой ее не было. А теперь прилетела. Наверное, тут гнездовье устроит. — Ребята не раз говорили про новую соседку.

— Олени да сова прижились — поблизости людей не должно быть, — тешил себя и друзей надеждой Ляндэ.

— Станет тундра подсыхать, к оленям могут и оленеводы прийти, проверить молодняк после отелов. — Костин за десяток с лишним лет жизни а Заполярье познакомился с местными обычаями.

— Нам надо быть осторожными и в противоположную сторону почаще поглядывать, особенно в первой половине дня, — определил задание Ляндэ.

На переходе от весны к лету, когда основательно подсохло, получили приказ перебраться на новое место.

Рассортировали имущество. Что нужно было взять с собой на другую точку — уложили в рюкзаки к переноске, остальное замуровали в кладовушку из камней: ни зверь не разроет, ни человек не заметит. Следы своей жизни, накопившиеся за зиму и за весну, постарались уничтожить.

Затем перешли в следующий квадрат. Он располагался немного подальше от дороги, но море виделось не хуже, весь сектор от Вадсё к Киркенесу был перед глазами.

Жить стало легче. Воздух потеплел. Пронизывающие холодные ветры больше не донимали. Тундра оживала. Местами на радость глазу проклюнулась свежая зелень, распустились, хоть и крохотные, листочки на кустах.

Растаяла ледяная избушка. Ее сменил шалаш из плащ-палаток, а разостланные на камнях парашюты по-прежнему служили постелями. Укрывались фуфайками, куртками.

Тельняшки, как потеплело, иногда стирали, они пахли мылом и уличной свежестью, надевать их было приятнее, чем новые.

Из жестяной банки из-под комплекта питания к радиостанции соорудили печку, под топкой прорезали поддувало, из продолговатых каменных пластинок положили колоснички, из консервных банок соорудили трубу. Дым почти не был заметен. Грели воду, варили суп, подогревали консервы. Только с дровами было трудно: собирали валежник, обламывали подсохшие ветки на кустах, складывали их клетками, чтобы продувало ветром и высушивало солнышком.

Почти три месяца жили хорошо, с продуктами не бедствовали, их забрасывали самолетом вовремя и удачно. Вахту несли посменно.

Только командира группы Ляндэ по-прежнему донимали фурункулы. Еда была однообразной, без витаминов и зелени. Ягоды еще не поспели. Володе не помогали порошки и таблетки — или организм к ним привык, или лечить следовало иначе.

— А раньше на тебя такие болячки наваливались? — молодому двадцатидвухлетнему Костину, не знавшему, что такое простуда, хотелось посочувствовать командиру.

— Милок, я до недавних пор не знал никаких хворей. Видишь мои бицепсы? Я их накатал за многие годы штангой да борьбой. Холод да недуги от меня тоже как от стенки отскакивали.

— Силушку твою я еще в отряде заприметил. На что здоров доктор Холин, ни мороз, ни снег, ни морская вода его не берут, всю зиму ходит в кителе да в фуражке, а ты помнешь его, бывало, на ковре, так от него пар, как в бане, валит…

— Это только здесь, на севере, ко мне болячки прилепились. Наверное, надо было сделать переливание крови, а я на себя понадеялся, все думал, переборю.

— Ты до службы дальше Ростова и Одессы где-нибудь бывал?

— Нет.

— Может, тебе климат не подходит?

— Может, и не подходит. Теперь война, не своя воля, где жить и служить. Судьба меня с Черного моря забросила сюда, к Баренцеву.

— Ты до флота в Ростове так и жил безвыездно?

— Я, милок мой, коренной ростовчанин. Мы, ростовские, люди особые. Жизнь меня еще в Одессу забросила. Это тебе не фунт изюма. Кто прошел Ростов и Одессу, у того за плечами не твоя вятская деревня…

— А у меня вятской жизни, считай, и не было. В школу я пошел здесь, в Мурманске. А ты где учился?

— После семилетки поступил в техникум связи в Ростове, учился на электрика. Ты думаешь, откуда я кое-что понимаю в твоих «маркони»? На мою специальность тогда большой спрос появился, меня сразу взяли на Ростсельмаш. Это, брат, завод, а не какая-нибудь кустпромартель, на нем и мастерству, и уму-разуму научился. Покрутишься среди старых рабочих, сам другим человеком станешь. Это высшая ступень школы. Жалею, маловато выпало той науки, только два года.