Мастер - Бернард Маламуд Страница 64

Когда наконец овладел дыханием, он испугался.

— Моя жена? Рейзл Бок?

— Правильно.

— Вам дозволяется несколько минут с ней говорить в посетительской, будьте, однако, осмотрительны.

— Не сейчас, пожалуйста, — скучно сказал Яков, — в другой раз как-нибудь.

— Ну, хватит, — сказал смотритель.

И Бережинский повел мастера, растерянного, потрясенного, теряющегося в сумасшедших мыслях, по узким петлистым коридорам к выгородке для заключенных в посетительской. В дверях Яков собрал все свои силы, вошел, и его заперли. Это подвох, он думал, это не она, шпионка какая-нибудь. Надо быть начеку.

Она сидела на скамье, густой железной проволокой отделенная от него. В дальнем конце пустого голого помещения, позади нее, прислонив ружье к стене, стоял часовой и лениво скручивал цыгарку.

Яков неловко сидел напротив нее, у него свело горло, вспотели ладони. Он испугался, что сойдет с ума прямо у нее на глазах — воля изменит ему, едва они заговорят, и что тогда делать?

— Ну, приступайте, — по-русски сказал часовой.

Посетительская освещена была скудно, но все же светлей, чем камера, и свет с отвычки сначала резал ему глаза. Женщина сидела не шевелясь, в потрепанном пальто, закутанная в шерстяной платок, уронив на колени стиснутые руки. Она смотрела на него молча, испуганными глазами. Он ожидал увидеть старую каргу, но, как ни была она измучена, натянута от смущения — и вдобавок без парика, который и всегда не любила, — в остальном была все такая же, удивительно, до чего молодая, хоть он-то знал, что ей уже тридцать, совсем недурная женщина. За мой счет, подумал он с горечью.

— Яков?

— Рейзл?

— Да.

Она размотала платок — ее собственные темные волосы коротко стрижены, влажные на лбу, — и он смотрел на ее лицо, на длинную открытую шею и печальные оба глаза, и она на него смотрела с испугом, участливо. Он дважды пытался заговорить — и не мог. Лицо у него болело, и дрожал рот.

— Я знаю, Яков, — сказала Рейзл. — Что могу я еще сказать? Я знаю.

Глаза ему застлало волнение.

Б-г ты мой, я что-нибудь забыл? Я ничего не забыл. Он испытал всю глубину стыда и потери, и это было непереносимо — что прошлое еще живо в нем после такого долгого, такого страшного заключения. Раны — те, что глубже, — не заживут никогда.

— Яков, это правда ты?

Он проглотил закипавшие слезы и повернул к ней здоровое ухо.

— Я. Кто же еще?

— Ты такой странный — эти пейсы, длинная борода.

— Это их улики против меня.

— И ты такой тощий, прямо высох весь.

— Я тощий, — сказал он, — я высох. Так чего тебе от меня надо?

— Мне запретили задавать тебе вопросы про твои условия в тюрьме, — сказала Рейзл на идише, — и я им обещала, но кому надо спрашивать? У меня есть глаза, я вижу. Ой, Яков, и что они с тобой сделали? Что ты сам с собой сделал? И как мог случиться такой кошмар?

— Курва поганая, а ты что со мною сделала? Мало тебе, что мы были нищие и бездетные. Так надо было еще шлюхой заделаться.

Она ответила бесцветным голосом:

— Разве я одна это сделала, это мы с тобой друг другу сделали. Любил ты меня? Я тебя любила? Я отвечаю — да, и я отвечаю — нет. А насчет шлюхи — если я и была шлюхой, так теперь не то. Я всякого натерпелась, как и ты, Яков, и если ты теперь хочешь меня судить, так суди меня ту, кто я есть.

— И кто же ты теперь?

— Кто бы ни была, но не то, что раньше.

— Зачем же ты за меня вышла, я хотел бы знать? Любовь — она говорит. Не любила ты меня, так зачем же было со мною связываться?

— Можешь мне поверить, я боялась за тебя выходить, но ты был тогда нежный, а если человек одинок, так хочется ласкового слова. И потом, я думала, ты меня любишь, хоть ты никак не мог это выговорить.

— Что может человек выговорить, если он боится подвоха? Я боялся тебя. Я никогда не встречал никого, такого неудовлетворенного. А какие у меня возможности? Что я мог тебе обещать? Но твой папаша меня подталкивал, обеими руками притом: только я женюсь на тебе, и все переменится — сплошная благодать с утра до вечера. А потом, в тот день, ты меня повела в лес.

— Мы не один раз были в лесу. Чего я хотела, и ты хотел. Нужны двое, чтобы лечь один на другом.

— И мы поженились, — сказал он горько. — Что тут плохого? Но раз мы поженились, ты должна была быть мне верна. Контракт есть контракт. Жена есть жена. Женились — значит, женились.

— А ты был такой уж прекрасный муж? — сказала Рейзл. — Да, ты всегда старался заработать на жизнь, тут я ничего не скажу, но никогда ты не мог заработать. И если ты хотел не ложиться всю ночь и читать Спинозу, хоть это не Тора, — пожалуйста, сиди и читай, если только не за мой счет, ты сам понимаешь. Что больше всего меня мучило, так твои грубости и проклятья. Я спала с тобой до того, как мы поженились, да, и поэтому ты воображал, что я живу с каждым встречным и поперечным. А я спала только с одним тобой до тех самых пор, пока ты не перестал со мной спать. Двадцать восемь лет — рановато для могилы. И, как ты и советовал, я отбросила предрассудки и решила попытать счастья. Иначе я бы просто подохла. Я была бесплодна. Я билась головой об стену. Терзала свои сухие груди, кляла свою пустую утробу. Осталась бы я с тобой или ушла, тебе я была не нужна. И я решила уйти. Ты не уходил, так мне пришлось уйти. Я ушла с отчаяния, чтобы изменить мою жизнь. И ушла я одной той дорогой, какую я знала. Или так — или смерть. Я выбрала меньший грех. Если ты хочешь знать, Яков, так еще для того я ушла, чтобы заставить тебя сдвинуться с места. Кто же мог знать, к чему это приведет?

Она ломала у себя перед грудью свои белые пальцы.

— Яков, я не для того пришла, чтобы ссориться из-за прошлого. Прости меня, прости меня за то, что было.

— Так для чего ты пришла?

— Папаша сказал, что видел тебя в тюрьме, он теперь только об этом и говорит. В ноябре я вернулась в штетл. Сначала я была в Кракове, потом я была в Москве, но ничего у меня не склеилось, и я вернулась. Когда узнала, что ты в тюрьме в Киеве, я пришла, но меня к тебе не пустили. Тогда я пошла к прокурору и показала ему бумаги, что я твоя жена. Но он сказал, что мне нельзя тебя видеть, нет, а только в чрезвычайных обстоятельствах, и я сказала, что разве это не чрезвычайные обстоятельства, когда невинного человека держат в тюрьме. Я пять раз к нему ходила, не меньше, и в конце концов он сказал, что допустит меня, но если я принесу тебе на подпись бумагу. Сказал, чтобы я тебя заставила подписать.

— Черный год на эту его бумагу. Черный год на твою голову, что ты ее принесла.

— Яков, если ты подпишешь, тебя завтра же выпустят. Тут есть о чем подумать.

— Я уже думал! — крикнул он. — И нечего тут думать. Я невиновен.