Соловушка НКВД - Юрий Мишаткин Страница 64

1. Был ли 22 сентября 1937 года в Париже похищен (лишен свободы) генерал Миллер?

2. Была ли Плевицкая сообщницей похитителей?

3. Была ли проведена акция с целью пленения Миллера?

4. Было ли лишение свободы Миллера совершено с заранее обдуманными намерениями?

5. Был ли Миллер завлечен в ловушку-западню?

6. Принимала ли Плевицкая непосредственное участие в вовлечении Миллера в западню?

Старшина присяжных приложил руку к сердцу.

— На все поставленные вопросы присяжные ответили «да», вердикт вынесен единогласно!

Слово для оглашения приговора взял судья:

— На основании законов Французской Республики, принимая во внимание все уличающие подсудимую факты, Плевицкая, по мужу Скоблина, урожденная Винникова Надежда Васильевна приговаривается к двадцати годам каторжных работ с последующей высылкой за пределы страны, запрещением проживать во Франции в течение десяти лет!

Судья сделал паузу, ожидая, когда публика умолкнет, и продолжил:

— Этим приговором суд предостерегает иностранных подданных от совершения преступлений! Судебные издержки возлагаются на Плевицкую.

Присяжные признали за певицей ряд смягчающих обстоятельств, тем не менее согласились со строгим, даже жестоким приговором.

Спустя полгода Сенатский суд присяжных заочно осудил генерала Н. В. Скоблина.

Среди эмигрантов возникли разговоры:

— Кого осудили — мертвеца или беглеца?

— Почти год прошел со дня пропажи Миллера, а не вышли даже на его след!

— Не суд, а комедия: Скоблину ничего не грозит, так как генерал не вернется во Францию!

— Признали генерала главным виновным, приговорили к пожизненной каторге, не зная, где он!

— Еще, смеха ради, приговорили к уплате судебных издержек!

В Европе не было газеты, которая бы не откликнулась на процесс. Пресса была единогласна в оценке приговора, лишь швейцарская «Потлер» назвала его «злобным, абсурдным, присяжные голосовали не против Плевицкой, а против советской власти, не называя ее, присяжным нужно было нанести удар по красным, распять неуловимого врага, это месть, а не приговор». Известная эмигрантка Нина Берберова записала в дневнике и позже обнародовала его:

И вот я сижу в этом зале, слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашенкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что «охти мне, трудненько нонче-де заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев…»

Эмигрантский журнал «Русские записки» сообщил:

Судоговорение в процессе Плевицкой, неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции…

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, и шансы осуждения довольно равнодушно распространялись между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко: советская власть или русская

эмиграция? Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори — бесспорно — не только для русской эмиграции в целом.

Трудно оспаривать искусственное алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила за тех, кто по тем или иным причинам остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены были и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию. Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство, она была «иностранкой», на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции — и преступление не первое…

Строго и сжато — буквально несколько строк в «Известиях» написали о процессе, не давая приговору оценки, ни слова не говоря о невиновности русской эмигрантки, чей голос (живой, не на грампластинке) в стране не слышали почти двадцать лет.

4

Плевицкая торопила с подачей кассационной жалобы о пересмотре приговора, с просьбой сделать его щадящим, сократить срок заключения.

— Не спешите, — посоветовал адвокат. — На решение присяжных апелляции не подаются. Мы проиграли и должны смириться.

— Но я не выдержу двадцати лет каторги! — взмолилась певица. — Отдам Богу душу! Приговор равносилен смертной казни! Идите к министру, к президенту!

Филоненко промолчал. На прощание сказал:

— Проиграли не только мы, но и Генеральный комиссар государственной безопасности СССР Ежов. Неделю назад газеты нашей бывшей Отчизны сообщили о его освобождении от поста наркома внутренних дел. Место Ежова занял некто Берия.

Смена руководства НКВД мало заинтересовала Плевицкую, больше беспокоила собственная судьба. Между тем Ежова вскоре обвинили в заговоре в войсках и органах, проведении терактов против руководителей партии и правительства, подготовке вооруженного восстания и 4 февраля 1940 года расстреляли…

Фамилия нового главы карательных органов была для Плевицкой пустым звуком. Надежда Васильевна не могла знать, что Лаврентий Павлович Берия довольно давно работал в органах, лестью, изворотливостью, хитростью пролез в сердце и душу Сталина, который помог земляку сделать головокружительную карьеру.

Видя состояние клиентки, адвокат попросил:

— Не отчаивайтесь, оставайтесь стойкой, какой были во время процесса. За примерное поведение срок сократят, на свободу выйдете значительно раньше.

— И года не выдержу в тюрьме! — призналась певица. — Не забывайте, что мне не тридцать и не сорок лет!

Она была на грани нервного срыва, истерики, даже потери сознания, если на процессе держалась, то теперь охватила паника.

Адвокат согласился подать кассацию, хотя не надеялся на положительный результат, и оказался прав: пересмотр приговора отклонил министр юстиции Франции Mapшандо.

Новый, 1939 год Плевицкая встретила в провинции, в Аренно, откуда ее перевели в женскую тюрьму Ренн. Две недели певица провела в общей камере с воровками, аферистками и, когда попала в одиночку, обрадовалась:

«Прежде от одиночества лезла на стенку, готова была перерезать себе вены, теперь счастлива, что не слышу ничьих голосов, особенно ругань сокамерниц, их воспоминания о жизни на свободе, глупейшие вопросы. Я перешагнула за полвека и изрядно подустала, невыносимо быть под обстрелом чужих глаз, в тесной душной камере. Редко приходилось остаться в одиночестве, а в нем немало преимуществ, в первую очередь тишина, покой…»

Спустя два месяца одиночество осточертело, даже стало пугать: