Лев Толстой - Анри Труайя Страница 63

Из Штеттина Толстой, Мария и дети направились в Берлин, чтобы проконсультироваться у специалиста по болезням легких, профессора Траубе, который успокоил всех: нет никаких следов туберкулеза в бронхах уважаемых иностранцев, пришедших к нему прослушаться. Тем не менее, возможно для того, чтобы придать себе важности и подтвердить заработанный гонорар, он посоветовал Марии ехать на воды в Соден, Варе для общего укрепления – морские ванны, а Льву, из-за непрекращающейся зубной невралгии, курс лечения в Киссингене. И вот по рекомендации этой знаменитости члены семьи разъехались по разным местам. Хотя сам Толстой в Берлине задержался. Конечно, когда он думал о несчастном Николае, который в Содене пытался привести в порядок легкие, понимал, что место его там, рядом со старшим, нежно любимым братом. Но у него осталось столь жуткое воспоминание от последнего свидания с Дмитрием, что, не признаваясь себе в этом, Лев боялся нового испытания. С бессознательным эгоизмом здорового человека придумывал тысячи предлогов, чтобы оттянуть встречу, от которой не ждал ничего, кроме слез. Да в конце концов и его долг как педагога состоит в том, чтобы ознакомиться с зарубежными методиками преподавания. Он бегал по музеям, прослушал в университете лекции историка Дройзена и физиолога Дюбуа-Реймона, посетил в сопровождении студента Рудольфа Френкеля знаменитую тюрьму Моабит, где практиковалась американская система заключения, присутствовал на вечерних занятиях для рабочих. Здесь ученики, взрослые люди, свободно задавали вопросы преподавателю, опуская их в специальный ящик, уроки превращались в дружеский диалог. Напротив, в классах для детей царила жесткая дисциплина, которая возмутила путешественника. В Лейпциге, Дрездене, везде он видел одинаковый формализм и грубость. «Был в школе, – помечает Лев в дневнике. – Ужасно. Молитва за короля, все наизусть, испуганные, изуродованные дети». ^[315]

Толстой восхищался немецким писателем Бертольдом Ауэрбахом, автором «Новой жизни», у которого, если судить по книгам, была схожая с его собственной педагогическая концепция. Однажды утром Ауэрбах увидел, как к нему в гостиную вошел коренастый бородатый незнакомец с глазками стального цвета под густыми ресницами. Человек поздоровался и сказал: «Я – Евгений Бауманн!» Это было имя одного из персонажей немца. Тот испугался, подумал, что вид у субъекта упрямый и он хочет привлечь его к суду за клевету. Но неизвестный улыбнулся и добавил: «Я Евгений Бауманн, но только по складу характера». И назвался: граф Лев Толстой, писатель и педагог. Облегченно вздохнув, Ауэрбах предложил русскому присесть. С первых же слов они поняли друг друга. По мнению хозяина, все методики в чистом виде были бесполезны, но прекрасным педагогом мог стать каждый, так как только вместе с детьми можно выработать наилучшую. Толстой не успевал соглашаться.

В Киссингене, где он наконец обосновался, чтобы заняться зубами, Лев познакомился с Юлиусом Фрёбелем, племянником создателя детских садов, автором «Системы социальной политики». Немецкий педагог показался ему «аристократом-либералом», которого истощила политика. Тот с презрением отзывался об Ауэрбахе, называя его всего лишь евреем. К тому же, не соглашался признать, что любое принуждение в области народного просвещения вредно и что прогресс в этой сфере в России окажется более быстрым, чем в Германии, потому что русские дети в этом отношении совершенно невинны, тогда как немецкие развращены ретроградным обучением. Тем не менее, Фрёбель познакомил Толстого с разными европейскими педагогическими системами и направлял его в выборе книг, рекомендовав особенно «Опыты по истории культуры за три столетия» экономиста Генриха Риля.

Время от времени Толстой совершал прогулки по Тюрингии и Гарцу – чтобы проветриться. Дошел до Вартбюрга, был в комнате, где Лютер занимался переводом Библии, но ему ни разу не пришло в голову доехать до Содена, который был недалеко от Киссингена, – там тихо умирал Николай. Это огорчало больного, который писал Фету, что Лев остается в Киссингене, в пяти часах езды от Содена, но он его даже не видел.

Что происходило в душе Толстого? Ничего особенного – он со дня на день оттягивал мучительную необходимость встречи с братом, пытался выиграть время, из трусости и ради собственного удобства баюкая свои страхи. Неожиданно продолжать делать вид, что ничего не происходит, стало невозможно: в Киссинген, по дороге в Россию, заехал брат Сергей. Он проигрался в рулетку и вынужден был возвращаться в Пирогово, где его ждала цыганка Мария Шишкина, с которой он жил уже много лет. По его словам, состояние Николая значительно ухудшилось. Новость эта взволновала Льва, но так и не смогла вырвать из состояния апатии. Он остался в Киссингене, вздыхая о судьбе старшего брата и вынашивая проект уничтожения рулетки.

Двадцать восьмого июля (девятого августа) Сергей отправился в Россию, и в тот же день в Киссинген приехал Николай. Он был измучен путешествием по железной дороге под палящим солнцем, но выносить упорное молчание младшего брата был больше не в силах, и, раз Лев не хотел навестить его, сам, собрав последние силы, пожелал увидеться с ним.

Хотя Николай давно вышел в отставку, все еще носил мундир артиллериста, теперь довольно потрепанный. Руки его были худы, почти до прозрачности, неопрятны, умные глаза горячечно блестели, красные пятна выделялись на впалых щеках. Он едва дышал из боязни приступа кашля. Алкоголизм и туберкулез буквально съели его, но все та же грустно-ироничная улыбка появлялась у него на губах при взгляде на брата, литературным талантом которого восхищался, подшучивая над Левушкиными светскими похождениями, увлечениями крестьянками, быстрой сменой настроения, оскорбительными выходками, которые были лишь следствием неудовлетворенного тщеславия. По словам Тургенева, смирение перед жизнью, которое Толстой развивал теоретически, в высшей степени было присуще Николаю, всегда жившему в невероятной бедности, в самых отдаленных кварталах, с радостью делясь с нуждающимися всем, что у него было.