Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр Страница 63

Дантон любил это имение, где рассчитывал провести свою старость; он часто ездил туда, принимал там своих соотечественников и угощал их по-барски в большой столовой, почти не изменившейся за сто прошедших лет. В Арси сохранилось предание об одном из таких обедов, происшедшем в первых числах ноября 1793 года. В конце обеда в столовую вошел сосед и принес последние новости из Парижа, только что привезенные курьером: жирондисты мертвы… «Дантон, красный от гнева, вскочил из-за стола и большими шагами стал ходить по комнате, восклицая: «Негодяи! Так мы все погибнем! Они обезглавят Республику!» В первом этаже показывают спальню с широким альковом, где под резьбой в стиле Людовика XV стояли парные кровати Дантона и Габриэль. Из окон этой комнаты можно окинуть взором весь сад; суровому трибуну нравился вид полей и лесов. Следует обратить внимание на эти контрасты в его характере: он любил деревню той любовью, которую чувствуют к ней люди, много страдавшие, люди, жизнь которых в Париже была тяжелой и нервной.

Соседом его в Арси был один из сотоварищей по Конвенту, о котором стоит сказать несколько слов. Дом, напротив моста, образующий угол с домом Дантона, принадлежал сто лет назад члену Конвента Куртуа. Этот последний, простой фабрикант сапог, также мечтал о широкой привольной жизни: но более ловкий, чем Дантон, он достиг исполнения своих мечтаний. Уехав из Арси в качестве члена Законодательного собрания, он затем сделался членом Конвента; получив лишь некоторое классическое образование, давшее ему большой запас цитат из древних авторов, он держался в тени Дантона до тех пор, пока ему казалось выгодной близость этого человека. Затем он скромно стушевался до термидора и, как только миновала опасность, стал разыгрывать из себя спасителя отечества. Известно, что Конвент поручил ему рассмотреть бумаги, найденные у Робеспьера. Государственный переворот 18 брюмера не имел более пылкого сторонника, чем он. Он вошел в состав трибуната, но обвинение во взятках разлучило его с коллегами; он ушел без сожаления, так как политика обогатила его. Он покинул Париж и поселился не в Арси, а в Рамблюзене, маленькой деревушке в департаменте Мёз.

Крестьяне Рамблюзена не были хорошего мнения о своем новом господине: у него была роскошная обстановка, которая, казалось, прямо взята из мебельных хранилищ Тюильри, и книги в богатых переплетах, большая часть которых была украшена инициалами и гербами, не принадлежащими роду Куртуа. Об этом перешептывались все время, пока существовала Империя: об этом громко заговорили, когда наступила Реставрация. Но Куртуа оставался совершенно спокоен: он был уверен, что все козыри у него в руках. Лишь когда был обнародован закон 12 января 1816 года об изгнании цареубийц, подписавших обвинительный акт, ^[258] бывший взяточник, почувствовав себя в опасности, осторожно довел до сведения своего августейшего повелителя, что во время рассмотрения бумаг Робеспьера он счел своим долгом вынуть из папок, где они лежали, документы, представляющие величайший интерес для королевской семьи. И он предлагал уступить эти документы в обмен на помилование. Ответ властей был такой, как и следовало ожидать: в Рамблюзен командировали отряд жандармов, оцепили дом и завладели бумагами. Бывший член Конвента не хвастался понапрасну; действительно, у него были найдены собственноручное духовное завещание Марии Антуанетты, письмо королевы к ее дочери, различные реликвии, принадлежавшие дофину, волосы королевы, белье и платье, бывшие с ней в тюрьме, и т. д. Все это было отослано в Париж; затем Куртуа вручили паспорт для отъезда в Бельгию. Таким образом завещание Марии Антуанетты, в течение долгих лет считавшееся потерянным, попало в королевский архив ^[259].

Если мы рассказали эту историю, которая может показаться не относящейся к делу, то лишь потому, что контраст между двумя соседями поразителен. Куртуа и Дантон, начавшие одинаково, пошли по путям столь различным, и судьба одного из них так непохожа на судьбу другого. Сравнение, надо признаться, в пользу Дантона, и жители Арси не ошиблись в этом: воспоминания, сохранившиеся у них об этих двух членах Конвента, совершенно различны. Это своего рода инстинкт провинции; он образуется из тысячи терпеливых наблюдений, слухов, предположений, медленных и осторожных выводов и характеризует Куртуа как политического авантюриста, все искусство которого состоит из умения ловить рыбу в мутной воде. Заговорите в Арси о Куртуа, и вам осторожно дадут понять, что его земляки отвергли его или, в лучшем случае, не заботятся о его памяти. Напротив, Дантону прощается все. Ни 10 августа, ни сентябрьские события, ни смерть короля ^[260] не являются помехами для чувства восхищения, с которым относятся к нему его земляки. Но следует признать, что политика не играет в этом никакой роли. Жители Арси в 1792 году видели в Дантоне своего соотечественника, сделавшегося знаменитостью и оставшегося добрым малым, не гордым, не пренебрежительным, с удовольствием возвращающимся в свой маленький город, где он охотно здоровался с людьми, считавшими за честь пожать ему руку. Следующее поколение знало и уважало сыновей члена Конвента; оно оценило их скромность, сдержанность, услуги, оказанные ими городу; этот культ коснулся и Габриэль, оставившей о себе в Арси память как о необычайно кроткой и доброй женщине, воспоминания о которой живы до сих пор. В высшей степени важно отметить это, так как это указывает, каким был Дантон в частной жизни: добрым буржуа, простым, любезным и откровенным товарищем. Именно этому человеку город Арси и воздвиг памятник, а вовсе не бурному политикану, которого он совсем не знал: такова провинция.

Но настало время, когда счастье это, созданное любовью и возросшее в среде умеренности, должно было рухнуть вместе со всем старым миром под напором бурь революции. Дантон, бывший президентом клуба Кордельеров, Дантон, в дни 14 июля и 5–6 октября появлявшийся всюду и возбуждавший жестами и речами народ ^[261], Дантон, слывший самым опасным врагом партии двора, которого парижские избиратели выбрали товарищем прокурора Коммуны — этот Дантон не мог не интересоваться событиями, разыгравшимися перед 10 августа. Парижский муниципалитет взял на себя руководство восстанием; Дантон… но в эти страшные дни мы не за ним будем следить, а за бедной, полной нервного ужаса женщиной, которая со слезами на глазах, прижимая к груди своего ребенка, прислушивалась к реву торжествующего бунта, раздававшемуся на улицах. Письмо Люсиль Демулен позволяет нам час за часом проследить ужасы, пережитые Габриэль Дантон ^[262].