Признания мои и комиссара Мегрэ - Жорж Сименон Страница 63

Пароходный катер довез меня до края мола; почему-то я по-прежнему упрямо надеялся на лучезарный воскресный денек. В моем воображении роились образы: толпа, выходящая из деревенской церкви после мессы, напротив кафе – длинные столы, уставленные бутылками белого вина, тягучие аперитивы, мальчики и девочки, благоухающие мылом, колокольный звон, разлитый в воздухе.

На мне был шлем, но он не очень-то спасал от солнца. Хоть я и надел темные очки, свет резал глаза. Я искал, с кем бы поговорить. Кругом ни души. Лишь под навесом скучились, как скот в загоне, сотни полторы негров и негритянок. Одежды на них почти не было. Низкорослые, некрасивые, с глазами, полными тоски. Их охранял чернокожий ростом повыше, одетый в полицейскую форму.

–Кто это?

–Рабочие для Либревиля… Поедут на грузовом пароходе.

Позже я узнал: негров ловят в джунглях и заставляют подписывать контракт – я не преувеличиваю! Уверяю вас, достаточно крестика, любой закорючки – и контракт сроком на три года считается подписанным. Негры курили: тростинки, прилаженные к консервным банкам, служили им трубками. Все они были в ранах. Мне сказали, что их десять дней везли по реке, как скот. Они впервые увидели море, увидели грузовой пароход, который тут же стали называть «большая пирога».

Не правда ли, какая экзотика! Полным-полно экзотики, той самой, которую мы находим в книгах и даже в атласах! А какой экзотический запах, едкий, омерзительный… А грязь! А чего стоит сообщение, услышанное мною от врача:

–Девяносто девять из ста – сифилитики. У одного нет двух пальцев на ноге, у другого – руки!

А красные крыши за кронами пальм, замеченные мною с борта корабля? Это обычные дома, такие же, как в парижских предместьях. Разница в том, что здесь никто не смеет отворить окна или хотя бы ставни.

Главная улица? Я имел глупость пройтись по ней в одиночестве. Я исках кафе. Мне было известно, что где-то на другом конце города есть кафе.

Улица представляет собой широкую цементную полосу, проложенную среди песка, такую ослепительно-белую, что без очков смотреть на нее невозможно.

Ни островка тени. Идешь. Обливаешься потом. Затылок жжет огнем. Через пять минут я начал сомневаться, вернусь ли живым. В глазах у меня потемнело. Передо мной мельтешили какие-то расплывчатые тени. Я задыхался, рубаха промокла насквозь, мне было до того жарко, что временами этот жар становился похож на озноб, на обманчивый холодок лихорадки.

Все же я добрел до кафе, дощатого домишки с закрытыми ставнями; внутри был полумрак.

Недурно, не правда ли, для деревенского воскресного утра?

Столы, стулья, стойка. Миловидная женщина с подкрашенным лицом, одетая в белое шелковое платье,– стоило ей ступить в полосу света, и я видел, как сквозь ткань просвечивают стройные бедра.

И те же утомленные глаза, что у каторжника утром. Та же вялость, то же безразличие.

–Что вам угодно?

Даже в кафе невозможно снять шлем, потому что крыша здесь – гофрированное железо и ничего больше. Голос женщины лишен выражения.

–До кризиса мы продавали в иной день до десяти ящиков шампанского. Заготовители древесины зарабатывали сумасшедшие деньги.

–Где эти люди теперь?

–Разорились. Занялись другими делами. Один теперь – мясник, другой – страховой агент…

–А те, кто разбогател?

–Спустили все денежки во Франции за полгода, от силы за год – и вернулись сюда.

На светлый прямоугольник двери страшно взглянуть: кажется, что огненные лучи прожигают тебя насквозь. На шелковом платье, под мышками, до самых грудей – пятна пота.

Здесь есть бильярд. К кафе на старом драндулете подъезжают двое и принимаются лениво гонять шары. Оба в пристежных воротничках, при галстуках. Пьют перно большими глотками и медленно, со вкусом хмелеют.

К четырем в кафе набирается человек десять, но все они слишком давно друг друга знают и говорить им не о чем. Они будут пить, уставясь прямо перед собой в полумрак, и заводить граммофон.

Тут же оба местных жандарма. И молодой человек, присланный для работы в фактории. Его наняли в Париже. Но пока он доехал, фактория уже успела разориться.

Здесь есть выходцы из Керси, Алье, Перигора, Шаранты. Едва ли не все они уроженцы небольших деревушек, похожих на ту, расположенную неподалеку от Конкарно, которая теперь особенно часто и упрямо приходит мне на память; забыл, как она называется. Церковь, напротив белое здание мэрии, рядом кафе. Метров через сто – жандармерия, тоже белая. На белой стене кричащими пятнами выделяются два официальных плаката, обрамленных трехцветной полосой:

«Юноши, вступайте в колониальную армию…»

Плакат был заказан художнику. В углу изображена кокосовая пальма, под ней унтер-офицер в ладном мундирчике и голая негритянка – она словно подает ему тяжелую, как спелый плод, грудь…

Африка говорит нам

Мы вышли из самолета; до границы Бельгийского Конго предстояло еще проделать двести километров на машине. Мой попутчик, статный, с мощными плечами и жесткими чертами лица парень, возвращался из отпуска. Туземцы, награждающие всех белых кличками, прозвали его Макасси, что значит «силач».

По обеим сторонам дороги начали попадаться чернокожие обитатели джунглей; видя их, я то и дело просил водителя притормозить или остановиться, чтобы отснять очередной кадр.

–Да что в них интересного?– всякий раз раздражался мой попутчик.– То ли будет дальше!

Мой интерес к туземцам действовал ему на нервы.

–Не изводите попусту пленку. Вот посмотрите скоро на наших негров!

Вздумай я спорить, он бы, пожалуй, взорвался. Когда большая часть пути осталась позади, пришел его черед вглядываться в негритянские лица, а когда наконец мы завидели обнаженного туземца, стоявшего навытяжку у дороги, он высунулся из машины и ответил на его приветствие.

–Вот они, наши негры!

И, радуясь, что снова их видит, он кричал им то же, что они ему:

–Бозу! Бозу!

Вскоре мы сидели на деревенском постоялом дворе. Один из негров, которые встретились нам на дороге, пристально на него поглядывал. Внезапно мой попутчик заметил его, вскочил и бросился к нему.

–О господи! Да ведь это же мой бывший слуга! Когда он ко мне вернулся, на лице у него было удивительное выражение, он растроганно пробормотал:

–Они меня все узнают! Вот они какие, наши негры!

Завершая свои заметки, я думаю и об этом человеке, и о многих других. Говорят, бывшим солдатам, даже тем, кто люто ненавидит войну, случается испытывать глухую тоску по прошлому, вспоминая вечера, проведенные в грязи, под дождем, вечера, полные тягот, когда от голода сосало под ложечкой, когда, дрожа в отсыревших шинелях, они грызли заплесневевший хлеб.

А теперь они мечтают об этом привкусе голода, жажды, холода, усталости, огромного физического напряжения, о соприкосновении с природой в самых грязных, но и в самых сильных ее проявлениях.