Один на дороге - Владимир Михайлов Страница 62

Мы промокли и были голодны. Именно в такой последовательности и надо было действовать: согреться, потом насыщаться. Я вдруг почувствовал себя сильным и независимым — гораздо более, чем был на самом деле; такая метаморфоза происходит обычно с мужчиной, когда он вдруг чувствует себя, и только себя одного ответственным за благо и мир женщины, что рядом, что верит в него. В большой комнате у Лидумса был камин, если только его не успели снести: у дачевладельцев порой жажда деятельности проявляется в стремлении к постоянной перестройке того, что может служить еще долго и верно. На этот раз камин оказался на месте. Дров, правда, не было, но я знал, где они хранятся: Лидумс был мужиком хозяйственным. Я выскочил в дверь, дождь встретил меня, как старого знакомого, но дрова — метрах в десяти от дома — были надежно укрыты толстой полиэтиленовой пленкой. Я набрал полное беремя ^[1], бегом вернулся, с грохотом ссыпал их у камина; грохот падающих на пол дров в сырую погоду звучит обнадеживающе. Дрова были сухими. Они загорелись быстро, камин, как и встарь, чуть подымил, но, согревшись, перестал.

— Придвиньте диван поближе, — попросила Ольга. — Посидим.

— Сейчас. Сначала приготовлю что-нибудь поесть.

— Хозяин не обидится за налет?

— Он заранее дал добро.

— И на меня тоже?

Не ответив, я вышел на кухню, где маленький «Саратов» гудел тихо и добросовестно. Не сказать, чтобы его распирало изнутри, но кое-что все же там было. Хлебный ящик стоял на кухонном столике. Я открыл его и на ощупь попробовал залежавшиеся в нем полбатона.

— Сосиски или яйца? Только предупреждаю: без хлеба.

— Тогда сосиски, — откликнулась Ольга из комнаты. — И я чего-нибудь выпила бы. От простуды.

— Обеспечим.

— Вместе с вами.

— Нет, — сказал я. — Мне не положено. Но могу присутствовать, и отвечу… — я заглянул в банку, — отвечу кофием.

— И мне, — сказала она.

Сосиски сварились быстро, кофе тоже; двух конфорок для дачи совершенно достаточно, я думаю. Я придвинул к камину маленький столик, поставил тарелки, положил вилки, ножи и наконец-то сам уселся рядом с Ольгой, и тепло коснулось моей кожи мягкой кошачьей лапкой.

Мы быстро поели, Ольга все-таки выпила рюмку шершавого (по моим воспоминаниям) кубинского рома — ничего другого в запасах Лидумса не обнаружилось, — потом мы сидели рядом и смотрели в огонь, и нам было хорошо, как только может быть хорошо людям, пришедшим с дождя и наслаждающимся самыми простыми и главными в мире первобытными удовольствиями: ощущением сытости, тепла, сухости и близости человека, с которым хочешь быть близок.

Камин — тот же костер, только заключенный в каменный ящик. А костер сближает, как хлеб, у костра не сидят с врагами. Но цену костру знает не каждый. Туристы, например, хотя и пользуются огнем, не имеют подлинного представления о том, что же такое костер, он никогда не был для них тем, чем бывает для охотников, геологов, солдат или терпящих бедствие: жизнью и счастьем.

… На тактических учениях в нас не стреляют боевыми патронами; этим учения отличаются от войны. Но мороз и снег по пояс или, в лучшем случае, по колено — не условны: они настоящие, добротные, условности присущи только человеку и созданы им, а у природы все — настоящее. Снег подлинный, и это чувствуешь, когда машины, свернув с дороги, начинают буксовать, и на исходные позиции мы поспешаем уже в пешем строю; когда выдвигаешься по-пластунски на рубеж атаки (снег в голенищах, в рукавах, под шинелью и вообще везде, где можно и где нельзя), и когда, наконец, подана команда «В атаку, вперед!», и стрелковая цепь поднимается… «Быстрее! Быстрее!» кричат командиры, и ты подгоняешь свой расчет и бежишь сам, кажется, уже из последних сил… В голенищах и за пазухой талая вода, вокруг губ — иней, а лицо горит, ты идешь в атаку, останавливаешься, стреляешь — из станкача невозможно стрелять на ходу — и снова бежишь, догоняя цепь, и так до самой команды «Отбой!», которая на этот раз означает не сигнал ко сну, а окончание дня учений…

И вот мы прибываем на место ночлега, где снег кажется еще глубже, и Соловьем-разбойником посвистывает ветер. Шинель, похоже, подменили — вместо суконной кто-то подсунул деревянную, она не гнется, а на совесть промороженная, стоит коробом, того и гляди сломается при неловком движении. Кухни уже ждут, но на всю ночь едой не согреешься, и чаем тоже, сколько его ни выпей. Корявыми пальцами ищешь на себе ложку, и на миг пронзает страх: потерял!.. Но нет, вот она! личное кухонное оружие, универсальное и незаменимое… Ужинаем уже в полной темноте, стараясь не пронести мимо рта, а пока несешь от котелка ко рту, каша успевает остыть, так что ешь ее едва тепленькую, а мороз, пощелкивая, набирает обороты и ты понимаешь, наконец, что дотерпеть до утра будет куда сложнее, чем сходить в атаку хотя бы и по такому снегу. Снега, кстати, наверняка прибавится: тучи лежат низко и чувствуется, что им вот-вот надоест сдерживаться, и они пойдут обстреливать нас белыми хлопьями. Не будь туч, мороз дал бы еще не такой жизни: зима в этом году холодная. Но тучи спасают не только от арктических приветов: погода явно нелетная, авиация условного противника выключена из игры, и поступает разрешение разводить костры и греться.

И тут начинается счастье. Оно возникает на конце спички или в зажигалке, перебрасывается на клочок газеты, пожертвованный для святой цели кем-то из курильщиков; потом загораются прутики, потом прутья, сучья, а кто-то уже волочит сухую лесину, и не успевшие уехать повара одалживают топор. Вот уже пламя гудит, как в аду, пожарная охрана, пожалуй, стала бы возражать, но она далеко. Костер, к тому же, горит в яме — прежде чем разжечь его, пятачок очистили от снега до самой промерзшей земли, иначе пламя захлебнулось бы в воде. Правее загорается еще один костер, левее другой, запас топлива все растет, солдаты не ленятся, хотя лишь недавно, кажется, едва волочили ноги. Становится, наконец, возможным рассесться вокруг костра и блаженно ощутить, как отогревается шинель, как тепло проникает под гимнастерку, под белье теплое и нательное, как начинает высыхать пот пополам с натаявшим снегом, — спина, правда, еще мерзнет, ты еще не пропекся насквозь, но спина потерпит, со временем высохнет и она. Наиболее разумные разуваются, и от портянок идет густой пар, а молодые суют ноги в сапогах чуть ли не в самый огонь…

Можно свернуть самокрутку или (как я в свое время) набить махрой дешевую трубку, прикурить от прутика или уголька и бездумно глядеть в огонь, ощущая ту полноту счастья, радость существования, которую, наверное, ощущают растения, когда после пасмурной холодной погоды вдруг появляется солнце и соки убыстряют бег. Оружие, составленное в пирамиды поодаль (металлу вредно оттаивать), потихоньку покрывается снегом, время от времени дневальный смахивает его, мечтая о минуте, когда сменят и он займет освободившееся место у огня. Агитатор читает вслух газету, ты лениво слушаешь, и тебе кажется, что все в мире должно быть в порядке, потому что здесь горит костер, портянки уже почти совсем просохли, и махорка сегодня вкусна до невозможности…